время, понадобится уничтожить некоторые из его укреплений. Опасноотказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и полагаться на них,ибо во время междоусобиц иной из числа ваших слуг может оказатьсяприверженцем партии, которой вы всего больше и опасаетесь, и где религиядоставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам,поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.
Государственная казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны;это ее истощило бы. Не можем содержать их и мы, ибо это привело бы нас кразорению или — что еще более тягостно и более несправедливо — к разорениюпростого народа. Государство от моей гибели нисколько не ослабеет. В концеконцов, если вы гибнете, то в этом повинны вы сами, и даже ваши друзьястанут в большей мере винить вашу неосторожность и неосмотрительность, чемоплакивать вас, а также вашу неопытность и беспечность в делах, которые вамнадлежало вести. И если столько хорошо охраняемых замков подверглось потокуи разграблению, тогда как мой все еще пребывает в полной сохранности, то этонаводит на мысль, уж не погубили ли они себя именно тем, что тщательноохранялись. Ведь это порождает стремление напасть и оправдывает действиянападающего: всякая охрана связана с представлением о войне. Если тогопожелает господь, она обрушится, разумеется, и на меня, но я-то во всякомслучае не стану ее призывать: дом мой — убежище, в котором я укрываюсь отвойн. Я пытаюсь оградить этот уголок от общественных бурь, как пытаюсьоградить от них и другой уголок у себя в душе. Наша война может сколькоугодно менять свои формы; пусть эти формы множатся, пусть возникают новыепартии; что до меня, то я не пошевелюсь.
Во Франции немало укрепленных замков, но, насколько мне известно, излюдей моего положения лишь я один всецело доверил небу охрану моего жилища.Я никогда не вывозил из него ни столового серебра, ни фамильных бумаг, никовров. Я не хочу ни наполовину бояться, ни наполовину спасаться. Еслиполное и искреннее доверие к воле господней может снискать ееблагосклонность, то она пребудет со мной до конца дней моих, если же нет, тоя пребывал под ее сенью достаточно долго, чтобы счесть длительность этогопребывания поразительной и отметить ее. Неужели? Да, вот уже добрых тридцатьлет [27]!
Глава XVIО славе
Существует название вещи и сама вещь; название — это слово, котороеуказывает на вещь и обозначает ее. Название не есть ни часть вещи, ни частьее сущности. Это нечто присоединенное к вещи и пребывающее вне ее. Бог,который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства, не можетвозвеличиваться и возрастать внутри себя самого, но имя его можетвозвеличиваться и возрастать через благословления и хвалы, воздаваемые намиявленным им делам. И поскольку мы не в состоянии вложить в него эти хвалы,ибо он не может расти во благе, мы обращаем их к его имени, которое естьнечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но наиболее близкое к ней. Такобстоит дело лишь с одним богом, и ему одному принадлежат вся слава и весьпочет. И нет ничего более бессмысленного, чем домогаться того же для нас,ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной сущностью и постояннонуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши усилия только к этомуи ни к чему больше. Мы совсем полые и пустые, и не воздухом и словами должнымы заполнить себя: чтобы стать по-настоящему сильными, нам нужна болееосязательная субстанция. Не много ума проявил бы тот голодающий, которыйзанялся бы добыванием нарядного платья вместо того, чтобы постараться добытьсебе сытную пищу. Как гласит ежедневная наша молитва: Gloria in excelsis Deoet in terra pax hominibus [1]. Нам недостает красоты, здоровья, добродетели идругих столь же важных вещей; о внешних украшениях можно будет подуматьпозже, когда у нас будет самое насущное. Этот предмет более пространно иобстоятельно освещается теологией; я же осведомлен в нем недостаточноглубоко.
Хрисипп и Диоген [2] были первыми авторами — и притом наиболеепоследовательными и непреклонными, — выразившими презрение к славе. Средивсех наслаждений, говорили они, нет более гибельного, чем одобрение состороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так бежать. Идействительно, как показывает нам опыт, вред, проистекающий от подобногоодобрения, необъятен: нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей,как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такой легкостьюдобиваться доверия окружающих; и никакое сводничество не способно так ловкои с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемыеим и столь приятные для них похвалы. Первая приманка, использованнаясиренами, чтобы завлечь Одиссея, была такого же рода:
К нам Одиссей богоравный, великая слава ахеян,
К нам с кораблем подойди… [3]
Эти философы говорили, что слава целого мира не заслуживает того, чтобымыслящий человек протянул к ней хотя бы один палец:
Gloria quantalibet quid erit, si gloria tantum est? [4]
Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собойкое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной длянас: она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некотороймере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее.
Такое отношение к славе было одним из главнейших положений ученияЭпикура. Ведь предписание его школы: «Живи незаметно», воспрещающее людямбрать на себя исполнение общественных должностей и обязанностей, необходимопредполагает презрение к славе, которая есть не что иное, как одобрениеокружающими наших поступков, совершаемых у них на глазах. Кто велит намтаиться и не заботиться ни о чем, кроме как о себе, кто не хочет, чтобы мыбыли известны другим, тот еще меньше хочет, чтобы нас окружали почет ислава. И он советует Идоменею [5] не руководствоваться в своих поступкахобщепринятыми мнениями и взглядами, отступая от этого правила только затем,чтобы не навлекать на себя неприятностей, которые может доставить ему прислучае людское презрение.
Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, нонам — я и сам не знаю почему — свойственна двойственность, и отсюдапроистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделатьсяот того, что всячески осуждаем. Рассмотрим же последние слова Эпикура,сказанные им на смертном одре: они велики и достойны такого замечательногофилософа, но на них все же заметна печать горделивого отношения к своемуимени и того пристрастия к славе, которое он так порицал в своих поучениях.Вот письмо, продиктованное им незадолго перед тем, как от него отлетелодыхание.
«Эпикур шлет Гермарху [6] привет.
Я написал это в самый счастливый и вместе с тем последний день моейжизни, ощущая при этом такие боли в мочевом пузыре и в животе, что сильнеебыть не может. И все же они возмещались наслаждением, которое я испытывал,вспоминая о своих сочинениях и речах. Ты же возьми под свое покровительстводетей Метродора [7], как того требует от тебя твоя склонность к философии ико мне, которую ты питаешь с раннего детства».
Вот это письмо. И если я считаю, что наслаждение, ощущаемое им в душе,как он говорит, при воспоминании о своих сочинениях, имеет касательство кславе, на которую он рассчитывал после смерти, то меня побуждает к этомураспоряжение, содержащееся в его завещании. Этим распоряжением онпредписывает, чтобы Аминомах и Тимократ, его наследники, предоставляли дляпразднования его дня рождения в январе месяце суммы, какие укажет Гермарх, иравным образом оплачивали расходы на угощение близких ему философов, которыебудут собираться в двадцатый день каждой луны в честь и в память его иМетродора.
Карнеад [8] был главой тех, кто держался противоположного мнения. Онутверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любимнаших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая из этогоникакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо людиохотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям.Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Онговорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении кславе, и в уклонении от нее [9]. Полагаю, что, имей мы перед собой книги,написанные на эту тему Цицероном, мы нашли бы в них вещи, воистинупоразительные. Этот человек был до того поглощен страстной жаждой славы, чторешился бы, как мне кажется, и притом очень охотно, впасть в ту жекрайность, в которую впадали другие, полагая, что сама добродетель желанналишь ради почета, неизменно следующего за ней:
Paulum sepultae distat inertiae
Celata virtus. [10]
Это мнение до последней степени ложно, и мне просто обидно, что ономогло возникнуть в голове какого-нибудь человека, имевшего честь называтьсяфилософом.
Если бы подобные взгляды были верны, то добродетельным нужно было быбыть лишь на глазах у других, а что касается движений души, в которых,собственно, и заключается добродетель, то нам не было бы никакой надобностиподчинять их своей воле и налагать на них узы; это было бы необходимо тольков тех случаях, когда они могли бы стать достоянием гласности.
Выходит, что обманывать допустимо, если это делается хитро и тонко!