от удачи, то у нас нет решительно никаких оснований считать, что мы обретемего скорее на каком-либо другом пути, чем на этом. И если бы случилось, чтоя не пошел по прямой дороге, не отдав ей предпочтения потому, что онапрямая, я все равно вынужден буду пойти по ней, убедившись на опыте, что вконце концов она наиболее безопасная и удобная: Dedit hoc providentiahominibus munus, ut honesta magis iuvarent [28]. В древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну соследующими словами: «О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а еслизахочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держатьмой руль» [29]. В свое время я перевидал множество изворотливых, ловких,двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят меня житейскоюмудростью, — и все же они погибли, тогда как я выжил:
Risi successu posse carere dolos. [30]
Павел Эмилий [31], отправляясь в свой знаменитый македонский поход, сособой настойчивостью предупреждал римлян, «чтобы в его отсутствие онипопридержали языки насчет его действий». И в самом деле, необузданностьлюдских толков и пересудов — огромная помеха в великих делах. Не всякийможет противостоять противоречивой и оскорбительной народной молве, невсякий обладает твердостью Фабия [32], который предпочел допустить, чтобыпраздные вымыслы трепали его доброе имя, чем хуже выполнить принятую им насебя задачу ради того, чтобы снискать себе славу и всеобщее одобрение.
Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемыетебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение.
Laudari haud metuam, neque enim mihi cornea fibra est;
Sed recti finemque extremumque esse recuso,
Euge tuum et belle. [33]
Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством.Посторонние видят лишь внешнюю сторону событий и вещей; между тем всякийимеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях,когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди невидят моего сердца, они видят лишь надетую мною маску. И правы те, ктообличает процветающее на войне лицемерие, ибо что же может быть для ловкогочеловека проще, чем избегать опасностей и одновременно выдавать себя запервого смельчака, несмотря на то что в сердце он трус? Есть столькоспособов уклоняться от положений, связанных с личным риском, что мы тысячураз успеем обмануть целый мир, прежде чем ввяжемся в какое-нибудьпо-настоящему смелое дело. Но и тут, обнаружив, что нам больше неотвертеться, мы сумеем и на этот раз прикрыть нашу игру соответствующеюличиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при этом в пятки. Имногие, располагай они платоновским перстнем [34], делающим невидимымкаждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем к ладони, частенькоскрывались бы с его помощью от людских взоров — и именно там, где им большевсего подобало бы быть на виду, — горестно сожалея о том, что они занимаютстоль почетное место, заставляющее их быть храбрыми поневоле.
Falsus honor iuvat, et mendax infamia terret
Quem, nisi mendosum et mendacem?. [35]
Вот почему суждения, составленные на основании одного лишь внешнегооблика той или иной вещи, крайне поверхностны и сомнительны: и нет свидетеляболее верного, чем каждый в отношении себя самого. И скольких толькообозников не насчитывается среди сотоварищей нашей славы! Разве тот, ктокрепко засел в вырытом другими окопе, совершает больший подвиг, нежелипобывавшие тут до него, нежели те полсотни горемык-землекопов, которыепроложили ему дорогу и за пять су в день прикрывают его своими телами?
Non, quidquid turbida Roma
Elevet, accedas, examenque improbum in illa
Castiges trutina: nec tu quaesiveris extra. [36]
Мы говорим, что, делая наше имя известным всюду и влагая его в устастоль многих людей, мы тем самым возвеличиваем его; мы хотим, чтобы онопроизносилось с благоговением и чтобы это окружающее его сияние пошло ему напользу — и это все, что можно привести в оправдание нашего стремления кславе. Но в исключительных случаях эта болезнь приводит к тому, что иные неостанавливаются ни перед чем, только бы о них говорили. Трог Помпеи сообщаето Герострате, а Тит Ливий о Манлии Капитолийском, что они жаждали скореегромкого, чем доброго имени [37]. Этот порок, впрочем, обычен: мы заботимсябольше о том, чтобы о нас говорили, чем о том, что именно о нас говорят; снас довольно того, что наше имя у всех на устах, а почему — это нас отнюдьне заботит. Нам кажется, что если мы пользуемся известностью, то это значит,что и наша жизнь, и сроки ее находятся под охраною знающих нас. Что до меня,то я крепко держусь за себя самого. И если вспомнить о другой моей жизни,той, которая существует в представлении моих добрых друзей, то, рассматриваяее как нечто совершенно самостоятельное и замкнутое в себе, я сознаю, что невижу от нее никаких плодов и никакой радости, кроме, быть может, тщеславногоудовольствия, связанного со столь фантастическим мнением обо мне. Когда яумру, я лишусь даже этого удовольствия и начисто утрачу возможностьпользоваться той осязательной выгодой, которую приносят порой подобныемнения, и, не соприкасаясь больше со славою, я не смогу удержать ее, как иона не сможет затронуть или осенить меня. Ибо я не могу рассчитывать, чтобымое имя приобрело ее, хотя бы уже потому, что у меня нет имени,принадлежащего исключительно мне. Из двух присвоенных мне имен однопринадлежит всему моему роду и, больше того, даже другим родам; есть семья вПариже и Монпелье, именующая себя Монтень, другая — в Бретани и Сентонже —де Ла Монтень; утрата одного только слога поведет к смешению наших гербов ик тому, что я стану наследником принадлежащей им славы, а они, быть может,моего позора; и если мои предки звались некогда Эйкем, то это же имя носитодин известный род в Англии [38]. Что до второго присвоенного мне имени, тооно принадлежит всякому, кто бы ни пожелал им назваться; таким образом, и я,быть может, окажу в свою очередь честь какому-нибудь портовому крючнику. Идаже имей я свой опознавательный знак, что, собственно, мог бы онобозначать, когда меня больше не будет? Мог ли бы он отметить пустоту изаставить полюбить ее?
Nunc levior cippus non imprimit ossa?
Laudat posteritas; nunc non e manibus illis,
Nunc non e tumulo, fortunataque favilla,
Nascuntur violae. [39]
Но об этом я говорил уже в другом месте [40]. Итак, после битвы, вкоторой было убито и изувечено десять тысяч человек, говорят лишь окаких-нибудь пятнадцати видных ее участниках. Отдельный подвиг, даже если онсовершен не простым стрелком, а кем-нибудь из военачальников, может обратитьна себя внимание только в том случае, если это деяние действительновыдающейся доблести или счастливо повлекшее за собой значительныепоследствия. И хотя убить одного врага или двоих, или десятерых для каждогоиз нас и впрямь не безделица, ибо тут ставишь на карту все до последнего, —для мира, однако, все эти вещи настолько привычны и он наблюдает их изо дняв день в таком несметном количестве, что их нужно по крайней мере ещестолько же, чтобы произвести на него заметное впечатление. Вот почему мы неможем рассчитывать на особую славу,
casus multis hic cognitus ac iam
Tritus, et e medio fortunae ductus acervo. [41]
Среди множества отважных людей, с оружием в руках павших за пятнадцатьстолетий во Франции, едва ли найдется сотня таких, о ком мы хоть что-нибудьзнаем. В нашей памяти изгладились не только имена полководцев, но и самыесражения и победы; судьбы большей половины мира из-за отсутствия поименногосписка его обитателей остаются безвестными и не оставляют по себе никакогоследа.
Если бы я располагал знанием неведомых доселе событий, то, какой быпример мне ни потребовался, я мог бы заменить ими известные нам. Да что тутговорить! Ведь даже о римлянах и о греках, хотя у них и было столькописателей и свидетелей, до нас дошло так немного!
Ad nos vix tenuis famae perlabitur aura. [42]
И еще хорошо, если через какое-нибудь столетие будут помнить, хотя бысмутно, о том, что в наше время во Франции бушевали гражданские войны.
Лакедемоняне имели обыкновение устраивать перед битвой жертвоприношениямузам с тем, чтобы деяния, совершаемые ими на поле брани, могли бытьдостойным образом и красноречиво описаны; они считали, что если их подвигинаходят свидетелей, умеющих даровать им жизнь и бессмертие, то это —величайшая и редкостная милость богов.
Неужели же мы и в самом деле станем надеяться, что при всякомпроизведенном в нас выстреле из аркебузы и всякой опасности, которой мыподвергаемся, вдруг неведомо откуда возьмется писец, дабы занести этипроисшествия в свой протокол? И пусть таких писцов оказалась бы целая сотня,