его поэтические произведения; отправляя их, он дал им с собой по-царскироскошные, раззолоченные и увешанные коврами шатры и палатки. Когда дошлаочередь до его стихов, изысканность и красота декламации поначалу привлеклик себе внимание слушателей, но, раскусив, насколько беспомощны и бездарныэти стихи, народ исполнился к ним презрения, а затем, проникаясь все большеи больше досадой, устремился в ярости на шатры и сорвал свою злость,разметав их и изодрав в клочья. И то, что его колесницы также не показали насостязаниях ничего стоящего, и то, что корабль, на котором возвращалисьдомой его люди, не достиг Сицилии и был выброшен на берег и разбит бурейблиз Тарента, тот же народ счел достовернейшим знаком гнева богов,разъяренных, так же как он, плохими стихами. И даже моряки, избежавшие прикораблекрушении гибели, и те держались того же мнения, которое, какказалось, подтверждалось также и оракулом, предсказавшим Дионисию близкуюсмерть в таких выражениях: «Дионисий приблизится к своему концу, победивтех, кто лучше его». Сам Дионисий эти слова истолковал таким образом, будтотут подразумеваются карфагеняне, которые превосходили его своей мощью, и,ведя с ними войны, он нередко умышленно упускал из рук победу иостанавливался на полпути, дабы не попасть в положение, на которое намекалоракул. Но он неправильно истолковал предсказанное, ибо бог имел в видуособые обстоятельства, а именно ту победу, которую он впоследствиинесправедливо и при помощи подкупа одержал над более одаренными, нежели он,трагическими поэтами, поставив свою трагедию «Ленейцы» на драматическомсостязании, происходившем в Афинах. Тотчас же после этой победы он умер, иэто произошло отчасти от охватившей его безмерной радости.
То, что я нахожу в себе извинительным, не является таковым само по себеи не заслуживает, говоря по справедливости, оправдания; оно извинительнолишь в сравнении с еще худшим, что я вижу перед собой и что принимаетсявсеми с одобрением. Я завидую счастью тех, кто умеет радоваться делам руксвоих и испытывать от этого приятное удовлетворение. Ведь это весьма легкийспособ доставлять себе удовольствие, ибо его извлекаешь из себя самого, вособенности если обладаешь известным упорством в своих оценках. Мне знакомнекий поэт, которому и стар и млад, все вместе и каждый в отдельности,словом, и небо и земля, в один голос кричат, что он ровно ничего не смыслитв поэзии. А он тем не менее продолжает мерить себя той же меркой, которуюсебе назначил. Он все снова и снова берется за старое, перекраивает иперерабатывает, и трудится, и упорствует, тем более неколебимый в своихсуждениях, тем более несгибаемый, что твердостью их он обязан лишь себесамому.
Мои произведения не только не улыбаются мне, но всякий раз, как яприкасаюсь к ним, вызывают у меня досаду:
Cum relego, scripsisse pudet, quia plurima cerno,
Me quoque, qui feci, iudice, digna lini. [11]
Пред моим мысленным взором постоянно витает идея, некий неотчетливый,как во сне, образ формы, неизмеримо превосходящий ту, которую я применяю. Яне могу, однако, уловить ее и использовать. Да и сама эта идея неподнимается, в сущности, над посредственностью. И это дает мне возможностьувидеть воочию, до чего же далеки от наиболее возвышенных взлетов моеговоображения и от моих чаяний творения, созданные столь великими и щедрымидушами древности. Их писания не только удовлетворяют и заполняют меня; онипоражают и пронизывают меня восхищением; я явственно ощущаю их красоту, явижу ее, если не полностью, не до конца, то во всяком случае в такой мере,что мне невозможно и думать о достижении чего-либо похожего. За что бы я нибрался, мне нужно предварительно принести жертвы грациям, как говоритПлутарх об одном человеке [12], дабы снискать их благосклонность:
Они ни в чем не сопутствуют мне; все у меня топорно и грубо; всемунедостает изящества и красоты. Я не умею придавать вещам ценность свыше той,какой они обладают на деле: моя обработка не идет на пользу моему материалу.Вот почему он должен быть у меня лучшего качества; он должен производитьвпечатление и блестеть сам по себе. И если я берусь за сюжет попроще ипозанимательнее, то делаю это ради себя, ибо мне вовсе не по нутру чопорноеи унылое мудрствование, которому предается весь свет. Я делаю это, чтобыдоставить отраду себе самому, а не моему стилю, который предпочел бы сюжетыболее возвышенные и строгие, если только заслуживает названия стилябеспорядочная и бессвязная речь или, правильнее сказать, бесхитростноепросторечие и изложение, не признающее ни полагающейся дефиниции, ниправильного членения, ни заключения, путаное и нескладное, вроде речейАмафания и Рабирия [14]. Я не умею ни угождать, ни веселить, ни подстрекатьвоображение. Лучший в мире рассказ становится под моим пером сухим, выжатыми безнадежно тускнеет. Я умею говорить только о том, что продумано мноюзаранее, и начисто лишен той способности, которую замечаю у многих моихсобратьев по ремеслу и которая состоит в уменье заводить разговор с первымвстречным, держать в напряжении целую толпу людей или развлекать без усталислух государя, болтая о всякой всячине, и при этом не испытывать недостаткав темах для разглагольствования — поскольку люди этого сорта хватаются запервую подвернувшуюся им, — приспосабливая эти темы к настроениям и уровнютех, с кем приходится иметь дело. Принцы не любят серьезных бесед, а я нелюблю побасенок. Я не умею приводить первые пришедшие в голову и наиболеедоступные доводы, которые и бывают обычно самыми убедительными; о каком быпредмете я ни высказывался, я охотнее всего вспоминаю наиболее сложное извсего, что знаю о нем. Цицерон считает, что в философских трактатах наиболеетрудная часть — вступление [15]. Прав он или нет, для меня лично самоетрудное — заключение. И вообще говоря, нужно уметь отпускать струны долюбого потребного тона. Наиболее высокий — это как раз тот, который режевсего употребляется при игре. Чтобы поднять легковесный предмет, требуетсяпо меньшей мере столько же ловкости, сколько необходимо, чтобы не уронитьтяжелый. Иногда следует лишь поверхностно касаться вещей, а иной раз,наоборот, надлежит углубляться в них. Мне хорошо известно, что большинствусвойственно копошиться у самой земли, поскольку люди, как правило, познаютвещи по их внешнему облику, по коре, покрывающей их, но я знаю также и то,что величайшие мастера, и среди них Ксенофонт и Платон, снисходили нередко книзменной и простонародной манере говорить и обсуждать самые разнообразныевещи, украшая ее изяществом, которое свойственно им во всем.
Впрочем, язык мой не отличается ни простотой, ни плавностью; оншероховат и небрежен, у него есть свои прихоти, которые не в ладу справилами; но каков бы он ни был, он все же нравится мне, если и не поубеждению моего разума, то по душевной склонности. Однако я хорошо чувствую,что иной раз захожу, пожалуй, чересчур далеко и, желая избегнуть ходульностии искусственности, впадаю в другую крайность;
brevis esse laboro,
Obscurus fio. [16]
Платон говорит [17], что многословие или краткость не являютсясвойствами, повышающими или снижающими достоинства языка. Отмечу, что всякийраз, когда я пробовал держаться чуждого мне стиля, а именно ровного,единообразного и упорядоченного, я всегда терпел неудачу. И добавлю, чтохотя каденции и цезуры Саллюстия [18] мне более по душе, я все же считаюЦезаря и более великим и менее доступным для подражания. И если моисклонности влекут меня скорее к воспроизведению стиля Сенеки, то это непрепятствует мне гораздо выше ценить стиль Плутарха. Как в поступках, так ив речах я следую, не мудрствуя, своим естественным побуждениям, откуда ипроисходит, быть может, то, что я говорю лучше, чем пишу. Деятельность идвижение воодушевляют слова, в особенности у тех, кто подвержен внезапнымпорывам, что свойственно мне, и с легкостью воспламеняется; поза, лицо,голос, одежда и настроение духа могут придать значительность тем вещам,которые сами по себе лишены ее, — и даже пустой болтовне. Мессала у Тацита [19] жалуется на то, что узкие одеяния, принятые в его время, а такжеустройство помоста, с которого выступали ораторы, немало вредили егокрасноречию.
Мой французский язык сильно испорчен и в смысле произношения и во всехдругих отношениях варварством той области, где я вырос; я не знаю в нашихкраях ни одного человека, который не чувствовал бы сам своего косноязычия ине продолжал бы тем не менее оскорблять им чисто французские уши. И это неоттого, что я так уж силен в своем перигорском наречии, ибо я сведущ в немне более, чем в немецком языке, о чем нисколько не сожалею. Это наречие, каки другие, распространенные вокруг в той или иной области, — как, например,пуатвинское, сентонжское, ангулемское, лимузинское, овернское — тягучее,вялое, путаное; впрочем, повыше нас, ближе к горам, существует ещегасконская речь, на мой взгляд, выразительная, точная, краткая, поистинепрекрасная; это язык действительно мужественный и воинственный в большеймере, чем какой-либо другой из доступных моему пониманию, язык настолько жескладный, могучий и точный, насколько изящен, тонок и богат французскийязык.
Что до латыни, которая в детстве была для меня родным языком [20]