плохими, в наш век, по-моему, ни к чему. Свойственные мне уступчивость ипокладистость назовут, разумеется, слабостью и малодушием; честность исовестливость найдут нелепой щепетильностью и предрассудком; искренность исвободолюбие будут сочтены несносными, неразумными, дерзкими. Но нет худабез добра! Неплохо родиться в испорченный век, ибо по сравнению с другими выбез больших затрат сможете сойти за воплощение добродетели. Кто не прикончилотца и не грабил церквей, тот уже человек порядочный и отменной честности [45]:
Nunc si depositum non infitiatur amicus,
Si reddat veterem cum tota aerugine follem,
Prodigiosa fides et Tuscis digna libellis,
Quaeque coronata lustrari debeat agna. [46]
Не было еще такой страны и такого века, когда бы властители моглирассчитывать на столь несомненную и столь глубокую признательность в оплатуза их милости и их справедливость. Первый из них, кто догадается искатьнародной любви и славы на этом пути, тот — или я сильно ошибаюсь — намногоопередит своих державных товарищей. Сила и непринуждение кое-что значат,однако не всегда и отнюдь не во всем.
Купцы, сельские судьи, ремесленники, как мы легко можем убедиться,нисколько не уступают дворянам ни в доблести, ни в знании военного дела [47]: они славно бьются как на полях сражений, так и на поединках; ониотстаивают города в наших нынешних гражданских войнах. Среди этой сумятицыгосударь лишается своего ореола славы.
Так пусть же он возблистает своей человечностью, правдивостью,прямотой, умеренностью и прежде всего справедливостью — достоинствами, внаши дни редкими, неведомыми, гонимыми. Лишь добрые чувства народов могутдоставить ему возможность свершать значительные деяния, и никакие другиекачества не в состоянии снискать ему эти добрые чувства, ибо именно этикачества наиболее полезны для подданных.
Nihil est tam populare, quam bonitas. [48]
Сопоставляя себя с людьми моего времени, я готов находить в себе нечтозначительное и редкостное, подобно тому как я кажусь себе пигмеем и самойобыденной личностью, сопоставляя себя с людьми неких минувших веков, когдабыло вещью самою что ни на есть обычною — если к этому не присоединялисьдругие более похвальные качества — видеть людей умеренных в жажде мести,снисходительных по отношению к тем, кто нанес им оскорбление,неукоснительных в соблюдении данного ими слова, не двуличных, не податливых,не приспособляющих своих взглядов к воле другого и к изменчивымобстоятельствам. Я скорее предпочту, чтобы все мои дела пошли прахом, чемпоступлюсь убеждениями ради своего успеха, ибо эту новомодную добродетельпритворства и лицемерия я ненавижу самой лютой ненавистью, а из всехвозможных пороков не знаю другого, который с такой же очевидностью уличал быв подлости и низости человеческие сердца. Это повадки раба и труса —скрываться и прятаться под личиной, не осмеливаясь показаться перед намитаким, каков ты в действительности. Этим путем наши современники приучаютсебя к вероломству. Когда их вынуждают к лживым посулам и обещаниям, они неиспытывают ни малейших укоров совести, пренебрегая их исполнением.Благородное сердце не должно таить свои побуждения. Оно хочет, чтобы еговидели до самых глубин; в нем все хорошо или, по меньшей мере, всечеловечно.
Аристотель считает [49], что душевное величие заключается в том, чтобыодинаково открыто выказывать и ненависть, и любовь, чтобы судить и говоритьо чем бы то ни было с полнейшей искренностью и, ценя истину превыше всего,не обращать внимания на одобрение и порицание, исходящие от других.Аполлоний сказал [50], что ложь — это удел раба, свободным же людям подобаетговорить чистую правду.
Первое и основное правило добродетели: ее нужно любить ради нее самой.Тот, кто говорит правду потому, что в силу каких-то посторонних причинвынужден к этому, или потому, что так для него полезнее, и кто не боитсялгать, когда это вполне безопасно, того нельзя назвать человеком правдивым.Моя душа, по своему складу, чуждается лжи и испытывает отвращение при одноймысли о ней; я сгораю от внутреннего стыда, и меня точит совесть, если поройу меня вырывается ложь, а это иногда все же бывает, когда меня неожиданнопринуждают к этому обстоятельства, не дающие мне опомниться и осмотреться.
Вовсе не требуется всегда говорить полностью то, что думаешь, — этобыло бы глупостью, но все, что бы ты ни сказал, должно отвечать твоиммыслям; в противном случае это — злостный обман. Я не знаю, какой выгодыждут для себя те, кто без конца лжет и притворяется; на мой взгляд,единственное, что их ожидает, так это то, что, если даже им случится сказатьправду, им все равно никто не поверит. Ведь с помощью лжи можно обманутьлюдей разок-другой, но превращать в ремесло свое притворство и похвалятьсяим, как это делают иные из наших властителей, утверждавшие, что «швырнули бсвою рубаху в огонь, если б она была осведомлена об их истинных помыслах инамерениях» [51] (что было сказано одним древним, а именно МетелломМакедонским [52]), или утверждать во всеуслышание, что «кто не умеет какследует притворяться, тот не умеет и царствовать» [53], — это значит заранеепредупреждать тех, кому предстоит иметь с ними дело, что всякое слово,слетевшее с уст подобных властителей, не что иное, как ложь и обман. Quoquis versutior et callidior est, hoc invisior et suspectior, detractaopinione probitatis. [54] Человек, который, подобно Тиберию [55], взял себе за правилодумать одно, а говорить другое, может одурачить своей болтовней и притворнойминой разве что настоящего болвана; и я не знаю, на что, собственно, могутрассчитывать такие люди в отношениях с другими людьми, раз все, что бы ниисходило от них, не принимается за чистую монету. Кто бесчестен в отношенииправды, тот таков же и в отношении лжи.
Те, кто уже в наше время в своих рассуждениях об обязанностях монархатолкуют лишь о способах извлечения выгоды при ведении им своих дел ипренебрегают при этом заботой о сохранении им добропорядочности инезапятнанной совести [56], быть может, и говорят кое-что дельное, но ихсоветы пригодны лишь тому из монархов, дела которого устроены таким образом,что он может одним махом, раз и навсегда уладить их путем коварногонарушения своего слова. Но в действительности этого не бывает, ибо к уловкамтакого рода государи прибегают постоянно: ведь не раз приходится заключатьмир или какой-нибудь договор. Выгода — вот что толкает их на первуюнечестность, — та выгода, которая манит людей на всякого рода злодейства,как, например, святотатство, убийства, мятежи и предательства, всегдапредпринимаемые в каких-либо коварных целях. Но эта первая выгода влечет засобой бесчисленные невыгоды, поскольку, показав образец своего вероломства,такой монарх сразу нарушает добрые отношения с другими монархами и теряетвозможность вступать с ними в какие бы то ни было соглашения. Сулейман [57],государь оттоманской династии, не очень-то щепетильный в соблюдении обещанийи договоров, вступив в дни моего детства [58] со своим войском в Отранто иузнав, что Меркурии де Гратинаро и обитатели Кастро, сдав эту крепость,задерживаются, вопреки условиям сдачи, заключенным с ними его людьми, вкачестве пленных, повелел возвратить им свободу, ибо, задумав предпринять вэтой стране другие значительные дела, он полагал, что эта бесчестность, хотяна первый взгляд она и казалась полезной, может навлечь на него дурную славуи недоверие, чреватые неисчислимыми бедами [59].
Я со своей стороны предпочитаю быть скорее докучным и нескромным, чемльстецом и притворщиком. Готов признать, что, когда держишься с такоюискренностью и прямотой, не взирая на лица, как это свойственно мне, то тут,быть может, примешивается также немножко гордости и упрямства, и мнекажется, что я веду себя с большей непринужденностью именно там, где этоменьше всего подобает, и что путы, налагаемые на меня необходимостью бытьпочтительным, горячат мою кровь. Впрочем, возможно и то, что я по своейпростоте следую в этих случаях за своею природой. Позволяя себе в общении свласть имущими такую же вольность в речах и жестах, как если бы я имел делос моими домашними, я очень хорошо понимаю, до чего это похоже нанескромность и неучтивость. Но, кроме того, что я создан таким, я не обладаюдостаточно гибким умом, чтобы вилять при поставленном мне прямо вопросе иуклоняться от него с помощью какого-нибудь ловкого хода или искажать истину,как не обладаю также и достаточной памятью, чтобы удерживать в головеискаженную мною истину, или уверенностью, чтобы упорно стоять на своем:короче говоря, я храбр от слабости. Вот почему я решаюсь уж лучше бытьнепосредственным и почитаю необходимым неизменно говорить то, что думаю, ипоступаю таким образом как в силу моего душевного склада, так и на основанииздравого размышления, предоставляя судьбе делать со мной все, что ей будетугодно. Аристипп говорил, что главная польза, извлеченная им из философии,это то, что благодаря ей он научился говорить свободно и откровенно совсяким [60].
Поразительные и бесценные услуги оказывает нам память, и без нее наш ум