почти бессилен. Я, однако, лишен ее начисто. Если мне хотят что-нибудьрассказать, необходимо, чтобы это делали по частям, ибо ответить на речь, вкоторой содержится много различных разделов, — это мне не по силам, и я несумел бы выполнить ни одного поручения, не располагая записной дощечкой [61]. И если мне требуется произнести сколько-нибудь значительную и длиннуюречь, я вынужден прибегать к убогой и жалкой необходимости выучиватьнаизусть, слово за словом, все, что я должен сказать; в противном случае яне смогу держаться подобающим образом и не буду обладать должнойуверенностью в себе, испытывая все время страх, как бы моя слабая память неподвела меня. Но этот способ для меня нисколько не легче; три стиха я учутри часа, и затем, когда имеешь дело с собственным сочинением, тосвойственная автору свобода, с какой можешь делать перестановки, заменять теили иные слова, вносить новое в содержание, приводят к тому, что вещи этогорода укладываются в памяти хуже. И чем большим недоверием я к нейпроникаюсь, тем больше она мне изменяет; она служит мне гораздо лучше, когдая о ней вовсе не думаю. Нужно, чтобы я увещевал ее без нажима, ибо, когда яна нее наседаю, она начинает сдавать, а если уж она начала спотыкаться, точем больше я понукаю ее, тем больше она хромает и путается; она служит мне всвой час, а не в тот, когда нужна мне.
Все, что я замечаю в себе по части памяти, я замечаю и относительномногого другого: я не выношу подчинения, обязательств и насилия над собой.То, что я делаю легко и естественно, того мне больше не сделать, начни япобуждать себя к этому настойчивыми и властными понуканиями. То же самоемогу я сказать и о моем теле, члены которого, если они обладают хотьмалейшей свободой и возможностью распоряжаться собой, отказывают мне порою вповиновении, когда я заранее предписываю им послужить мне в определенныхобстоятельствах и в определенный час. Это наперед отданное им приказание,твердое и властное, внушает им отвращение: они сжимаются от страха илинеудовольствия и цепенеют.
Однажды, находясь в таком месте, где считалось варварской неучтивостьюне отвечать согласием всякому приглашающему вас выпить, я попытался — хотямне и была предоставлена свобода поступать по своему усмотрению — вести себяв угоду дамам согласно тамошним обычаям, присутствовавшим при этом, какподобает доброму собутыльнику, но тут со мной случилось нечто весьмазабавное: эта угроза и приготовления к тому, чтобы пить сверх моей обычной иестественной меры, сжали мне горло, да так туго, что я так и не смогпроглотить ни капли, лишив себя даже того, что привык выпивать за обедом: ячувствовал себя пьяным и пресыщенным той выпивкой, которой было полно моевоображение. Это явление отчетливее всего наблюдается у людей, наделенныхмогучим и необузданным воображением, но оно все же естественно, и нет ниодного человека, который не был бы в той или иной мере подвержен ему. Одинпревосходный лучник был приговорен к смерти; ему предложили помилование сусловием, что он должен сделать какой-то особенно ловкий выстрел и тем самымдать доказательство своего замечательного искусства. Он не пожелал, однако,подвергнуться этому испытанию, опасаясь, что от чрезмерного напряжения волирука его дрогнет и, вместо того чтобы спасти себя, он утратит славу,завоеванную им меткой стрельбой. Человек, который часто прогуливается водном и том же месте, углубившись в свои мысли, обязательно покроетодинаковое расстояние в точности одним и тем же количеством шагов всякий разтого же размера; но если бы он стал отсчитывать и отмеривать свои шаги,оказалось бы, что он, прилагая все свои старания, никогда не проделает того,что ему удавалось проделывать естественно и без всяких усилий.
Моя библиотека, которая среди деревенских библиотек может считатьсяодной из лучших, расположена в дальнем конце моего дома. Когда мне приходитв голову навести в ней какую-нибудь справку или сделать выписку, то,опасаясь, как бы, пересекая двор, я не забыл того, за чем отправился, ябываю вынужден сообщить о своих намерениях кому-нибудь из домашних. Если яотважусь, выступая с речью, отклониться хоть на самую малость от моейпутеводной нити, я непременно утрачу ее; вот почему в своих речах я крайнесух, сдержан и краток. И даже людей, находящихся у меня в услужении, мнеприходится называть либо по занимаемой ими должности, либо по месту, откудаони родом, ибо мне чрезвычайно трудно запомнить их имена; я скорее скажу,что в таком-то имени три слога, что оно неблагозвучно, что оно начинаетсяили заканчивается такой-то буквой. И если мне суждено еще пожить на свете,то я отнюдь не уверен, что не забуду своего имени, как это случалось сдругими. Мессала Корвин на целых два года полностью утратил память; то жесамое рассказывают и о Георгии Трапезундском [62]. И я нередко прикидываю,какова же была жизнь этих людей, а также располагал ли бы я хоть чем-нибудьдля поддержания мало-мальски сносного существования, если бы также потерялпамять; и задумываясь над этим, начинаю побаиваться, что этот изъян, дойдядо крайних своих пределов, может сгубить все проявления духовной жизни:Memoria certe non modo philosophiam, sed omnis vitae usum omnesque artes unamaxime continet [63].
Plenus rimarum sum, hac atque illac perfluo. [64]
Мне случалось не раз и не два забывать пароль, за три часа до тогоданный мною самим или полученный от кого-либо другого; случалось забывать ио том, куда я спрятал свой кошелек, что бы ни говорил на этот счет Цицерон [65]. Я помогаю себе терять то, за что держусь особенно цепко. Память естьсклад и вместилище знаний, и, поскольку она у меня крайне слаба, я не имеюникакого права сетовать на то, что решительно ничего, можно сказать, незнаю. Вообще говоря, я знаю названия всех наук и чем они занимаются, нодальше этого ничего не знаю. Я листаю книги, но вовсе не изучаю их; если чтои остается в моей голове, то я больше уже не помню, что это чужое; иединственная польза, извлекаемая моим умом из таких занятий, это мысли ирассуждения, которые он при этом впитывает. Что же касается автора, места,слов и всего прочего, то все это я сразу же забываю.
Я достиг такого совершенства в искусстве забывать все на свете, чтодаже собственные писания и сочинения забываю не хуже, чем все остальное; мнепостоянно цитируют меня самого, а я этого не замечаю. Кто пожелал бы узнать,откуда взяты стихи и примеры, которые я нагромоздил здесь целыми ворохами,тот привел бы меня в немалое замешательство, так как я не смог бы ответитьему. А между тем я собирал подаяние лишь у дверей хорошо известных изнаменитых, не довольствуясь тем, чтобы оно было щедрым, но стремясь к тому,чтобы оно исходило от руки неоскудевающей и почтенной, ибо мудрость тутсочетается с авторитетностью. И нет ничего удивительного, что моя книгаразделяет судьбу всех других прочитанных мною книг и что в моей памяти содинаковой легкостью изглаживается как то, что написано мной, так и то, чтомною прочитано, как то, что мной дано, так и то, что получено мной.
Кроме того, что у меня никуда негодная память, мне свойствен еще ряддругих недостатков, усугубляющих мое невежество. Мой ум неповоротлив и вял;малейшее облачко снижает его проницательность, так что, к примеру сказать,не было случая, чтобы я предложил ему какую-нибудь загадку, сколь бынесложной она ни была, и он разгадал бы ее; какая-нибудь замысловатаяпустяковина ставит его в тупик. В играх, требующих сообразительности, как,например, шахматы, карты, шашки и тому подобное, я способен усвоить лишьсамое основное. Я воспринимаю медленно и неотчетливо, но если мне все жеудалось что-нибудь уловить, я удерживаю воспринятое во всей его полноте,постигнув его всесторонне, точно и глубоко, пока оно удерживается во мне.Зрение у меня острое, отчетливое и без недостатков, но при работе оно легкоутомляется и начинает сдавать. По этой причине я не могу поддерживатьдлительное общение с книгами и вынужден прибегать к посторонней помощи.Плиний Младший мог бы поведать тем, кто не знаком с этим на опыте, наскольковелика эта помеха для всякого, предающегося подобным занятиям [66].
Не существует на свете души, сколь бы убогой и низменной она ни была, вкоторой не сквозил бы проблеск какой-нибудь особой способности; и нет стольглубоко погребенной способности, чтобы она так или иначе не проявила себя.Каким образом получается, что душа, слепая и сонная во всем остальном,становится живой, прозорливой и возвышенной в каком-то частном своемпроявлении, — за разъяснением этого надлежит обратиться к нашим учителям. Ноистинно прекрасные души всеобъемлющи, открыты и готовы к познанию всего, чтобы то ни было, и если они порой недостаточно просвещенны, то для них вовсяком случае не закрыта возможность стать просвещенными. Все это я говорю вукор моей собственной душе, ибо — то ли по своей немощности, то ли понерадивости (а нерадивое отношение к тому, что у нас под ногами, что в нашихруках, что непосредственно касается нашего повседневного обихода, — это то,что я всегда осуждал в себе), — но она такова, что не найти другой столь жебездарной и столь же невежественной в вещах самых обыденных и привычных, незнать которые просто стыд. Я хочу привести несколько примеров вподтверждение сказанного.
Я родился и вырос в деревне, среди земледельческих работ разного рода.У меня на руках дела и хозяйство, которые я веду с того дня, когда те, ктовладел до меня всем тем, что теперь — моя собственность, уступили мне своеместо. И все же я не умею считать ни в уме, ни на бумаге, не знаюбольшинства наших монет, и мне не под силу отличить один злак от другого нив поле, ни в закроме, если различия между ними не так уж разительны; то же я