должен сказать о капусте и салате в моем огороде. Я не разбираюсь вназваниях наиболее необходимых в сельском хозяйстве орудий, и мне неведомыосновы основ земледелия, известные даже детям. Еще меньше смыслю я вискусстве механики, в торговле, в различных товарах, в свойствах и сортахразнообразных плодов, вин, мяса, в натаскивании ловчих птиц, в лечениилошадей и собак. И чтобы окончательно посрамить себя, признаюсь, что недалее как месяц назад я был уличен в незнании, зачем нужны дрожжи прихлебопечении, и что означает, когда говорят, что вину нужно перебродить. Вдревних Афинах считали, что кто ловко укладывает и связывает вязанкивалежника, тому свойственны математические способности [67]; обо мне,конечно, вынесли бы суждение прямо противоположное этому. Будь у меня полнаякухня припасов, я все равно голодал бы. По тем недостаткам, в которых япризнался, нетрудно представить себе и другие, столь же нелестные для меня.Но каким бы я ни был в собственном изображении, если это изображениеотвечает действительности, я могу считать мою цель достигнутой. И если я неприношу извинений, осмелившись изложить письменно вещи столь ничтожные илегковесные, то единственная причина, удерживающая меня от этого шага, —ничтожность предмета, которым я занимаюсь. Пусть меня порицают, если угодно,за этот мой замысел, но не за то, как он выполнен. Как бы то ни было, я ибез указаний со стороны отчетливо вижу незначительность и малоценность всегосказанного мною по этому поводу, равно как и нелепость моих намерений, и этодоказывает, что мой ум, опыты которого — эти писания, еще не окончательнообессилен:
Nasutus sis usque licet, sis denique nasus,
Quantum noluerit ferre rogatus Atlas,
Et possis ipsum tu deridere Latinum,
Non potes in nugas dicere plura meas,
Ipse ego quam dixi: quid dentem dente iuvabit
Rodere? carne opus est, si satur esse velis.
Ne perdas operam: qui se mirantur, in illos
Virus habe; nos haec novimus esse nihil. [68]
Мне отнюдь не запрещено говорить глупости, лишь бы я не обманывалсянасчет их настоящей цены; и впадать в ошибки сознательно — вещь для менястоль обычная, что я только так и впадаю в них; но я никогда не впадаю в нихпо вине случая. Сваливать вину за поступки нелепые, но маловажные, набезрассудство моего нрава — это сущие пустяки, раз я не могу, как правило,запретить себе сваливать на него вину и за поступки явно порочные.
Как-то в Бар-ле-Дюке в моем присутствии королю Франциску II поднеслипортрет, присланный ему на память Рене, королем сицилийским, и исполненныйим самим [69]. Почему же нельзя позволить и каждому рисовать себя самогопером и чернилами, подобно тому как этот король нарисовал себя карандашом?Не хочу умолчать здесь и о гадком пятне, которое безобразит меня и в которомнеловко признаваться во всеуслышание, а именно о нерешительности,представляющей собой недостаток, крайне обременительный в наших мирскихделах. Мне трудно принять решение относительно той или иной вещи, если она,на мой взгляд, сомнительна:
Ne si, ne no, nel cor mi suona intero [70].
Я умею отстаивать определенные взгляды, но выбирать их — к этому я непригоден. Ведь в делах человеческих, к чему бы мы ни склонялись, мы найдеммножество доводов в пользу всякого мнения. Да и философ Хрисипп говорил [71], что он не хотел ничего перенимать у Зенона и Клеанфа, своих учителей,кроме самых общих положений; что же касается оснований и доказательств, тоон и сам мог бы их найти в нужном количестве. Поэтому, в какую бы сторону яни обратил свой взор, я всегда нахожу достаточно причин и весьмаубедительных оснований, чтобы туда и устремиться. Таким образом, я пребываюв сомнении и сохраняю за собой свободу выбора, пока необходимость решитьсяне начинает теснить меня; тогда, должен признаться, я чаще всего отдаюсь,как говорят, на волю течения и поручаю себя произволу судьбы; малейшаясклонность и обстоятельства подхватывают и увлекают меня:
Dum in dubio est animus, paulo momento huc atque illuc impellitur. [72]
Колебания моего разума в большинстве случаев настолько уравновешиваютдруг друга, что я был бы не прочь представлять решение жребию или костям, ия отмечаю себе, в оправдание нашей человеческой слабости, оставленные намсамой Священной историей примеры того же обычая отдавать на волю судьбы ислучайности определение нашего выбора в том, что сомнительно: sors ceciditsuper Matthiam [73]. Разум человеческий — меч обоюдоострый и опасный. Взгляните-ка сами, о скольких концах эта палкадаже в руках Сократа, ее наиболее близкого и верного друга! Итак, я пригодентолько к тому, чтобы следовать за другими, и легко даю толпе увлечь меня засобой. Мое доверие к своим силам вовсе не таково, чтобы я мог решиться братьна себя командование и руководство, и мне больше по сердцу, чтобы тропа длямоих шагов была проложена другими. Если нужно идти на риск, производягадательный выбор, я предпочитаю следовать тому, кто более уверен в своихсуждениях, нежели я, и чьим суждениям я верю больше, нежели своимсобственным, основания и корни которых я нахожу весьма шаткими.
И все же я не очень люблю менять раз принятые мнения, поскольку впротивных мнениях я обнаруживаю подобные же слабые места. Ipsa consuetudoassentiendi periculosa esse videtur et lubrica [74]. Особенно делаполитические предоставляют широкий простор для всяких столкновений ираздоров:
Iusta pari premitur veluti cum pondere libra
Prona, nec hac plus parte sedet, nec surgit ab illa. [75]
Рассуждения Маккиавелли [76], к примеру, были весьма обоснованны вотношении их предмета, и все же опровергнуть их не составляет большоготруда; а рассуждения тех, кто сделали это, могут быть в свою очередьопровергнуты с не меньшей легкостью [77]. На тот или иной довод всегданайдется где почерпнуть ответный довод, на возражение — новое возражение, наответ — новый ответ, и так далее и так далее, до бесконечности; и отсюда —нескончаемые словопрения, затягиваемые нашими кляузниками и крючкотворами допределов возможного,
Caedimur, et totidem plagis consumimus hostem. [78]
ибо всякое доказательство не имеет других оснований, кроме опыта, амногообразие дел человеческих снабжает нас бесчисленными примерами всякогорода. Один очень ученый человек нашего времени утверждает, что в нашихкалендарях, можно было бы свободно заменить все предсказанияпротивоположными, вместо «зной» поставить «морозы», а вместо «великая сушь» — «дожди», и что любители биться об заклад могут с одинаковым успехом, неутруждая свой ум, делать ставку как на то, так и на другое, остерегаясьтолько утверждать вещи, заведомо невозможные, например, что будет зной наРождество или что будут морозы в Иванову ночь. То же самое думаю я и о нашихполитических спорах; чью бы сторону вы ни взяли, ваша игра, если вы ненарушите первейших и очевидных основ, не хуже игры ваших противников; и всеже, по моему разумению, в делах общественных нет ни одного столь дурногообыкновения, которое не было бы лучше, нежели перемены и новшества. Нашинравы до крайности испорчены, и они поразительным образом клонятся кдальнейшему ухудшению; среди наших обычаев и законов много варварских ипросто чудовищных; и тем не менее, учитывая трудности, сопряженные сприведением нас в лучшее состояние, и опасности, связанные с подобнымипотрясениями, — если бы только я мог задержать колесо нашей жизни иостановить его на той точке, где мы сейчас находимся, я бы сделал это оченьохотно:
numquam adeo foedis adeoque pudendis
Utimur exemplis, ut non peiora supersint. [79]
Худшее, на мой взгляд, в нашем нынешнем положении — это неустойчивость,это то, что наши законы, так же как наше платье, не могут закрепиться начем-либо определенном. Чрезвычайно легко порицать пороки любогогосударственного устройства, ибо все, что бревно, кишмя кишит ими;чрезвычайно легко зародить в народе презрение к старым нравам и правилам, ивсякий, кто поставит перед собой эту цель, неизменно будет иметь успех; ноустановить вместо старого, уничтоженного государственного устройства новое ипритом лучшее — на этом многие из числа предпринимавших такие попытки не разобламывали зубы. В своем поведении я не руководствуюсь соображениямиблагоразумия; я просто с готовностью подчиняюсь установленному в нашем миреобщественному порядку. Счастлив народ, который, не тревожа себяразмышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их лучше, чемте, кто приказывают ему, и который кротко отдается на волю небесногокруговращения. Кто мудрствует и спорит, тот никогда не оказываетбезусловного и неукоснительного повиновения.
Короче говоря, если уж снова вернуться ко мне, единственное, за что яхоть сколько-нибудь ценю себя, так это только за то, в недостатке чегоникогда не признался бы ни один человек: мое суждение о себе обыденно,свойственно решительно всем и старо, как мир, ибо кто же когда-нибудь думал,что ему не хватает ума? Такая мысль заключала бы в себе непримиримоепротиворечие. Глупость — болезнь, которой никогда не страдает тот, кто ее