видит в себе: она очень упорна и, как правило, неизлечима, но достаточноодного проницательного взгляда больного, обращенного им на себя самого,чтобы пробить ее толщу и избавиться от нее, как достаточно одного лучасолнца, чтобы рассеять густой туман. Обвинять себя в этом случае значитотводить от себя всякое обвинение, осуждать себя значит выносить себеоправдательный приговор. Не бывало еще на свете такого крючника или девки,которые не считали бы, что их ума для них достаточно. Мы готовы признать задругими превосходство в отваге, телесной силе, опытности, ловкости, красоте,но превосходства в уме мы никому не уступим. Что же касается доводов,исходящих у любого другого человека от простого здравого смысла, то намкажется, что, взгляни мы на вещь с того же самого боку, и мы также непреминули б наткнуться на них. Знания, стиль и прочие качества,обнаруживаемые нами в чужих сочинениях, мы легко замечаем, если онипревосходят наши. Другое дело — проявление самой человеческой мысли: туткаждый думает, будто и он способен на то же, и ему нелегко понять ихзначительность и каких трудов они стоят, если между ними и им нет огромного,скажем прямо — гигантского расстояния. Но и в последнем случае он постигаетэто с большой неохотой. Кто ясно видит величие чужой мысли, тот и самподнимается до того же уровня и возносит свою мысль на ту же самую высоту.Итак, это такого рода занятие, от которого нельзя ждать много чести и славы,и такой вид сочинительства, который не приносит громкого имени.
И наконец, для кого вы пишете? Ученые, которым подсудна всякая книга,не ценят ничего, кроме учености, и не признают никаких иных проявлений нашейумственной деятельности, кроме тех, которые свидетельствуют о начитанности иобширности всякого рода познаний. Если вы смешаете одного Сципиона с другим,то что стоящее внимания можете вы еще высказать? Кто не знаком сАристотелем, тот, по их мнению, не знаком и с собой самим. Души обыденные игрубые не видят ни изящества, ни значительности в тонком и возвышенномрассуждении. Но ведь два этих разряда заполняют собой наш мир. Третийразряд, тот, которому вы, в сущности, и отдаете себя, — души чистые исильные собственной силой, — настолько немногочислен, что не пользуется унас, и вполне заслуженно, ни влиянием, ни известностью, так что стремитьсяему угодить — значит попусту терять время.
Обычно можно услышать, что, оделяя нас своими благами, природасправедливее всего поступила при распределении между нами ума, ибо нетникого, кто бы не довольствовался доставшейся ему долею. Но разумно ли это?Кто пожелал бы заглянуть дальше отведенного ему, тому пришлось бы преступитьпределы возможностей своего зрения. Я считаю свои взгляды правильными издравыми, но кто же не считает такими и свои собственные? Одно из лучшихдоказательств этого — невысокая цена, которой я оцениваю себя. Ведь, если бымои взгляды не были достаточно твердыми, их могло бы ввести в заблуждение точувство любви и привязанности, которое я испытываю к себе, чувство, ивпрямь, исключительное, ибо я обращаю его почти целиком на себя и нерастрачиваю на сторону. Все, что другие делят между множеством друзей изнакомых и отдают заботам о своей славе и своем возвеличении, я обращаютолько на то, чтобы обеспечить спокойствие моему духу и мне, и если кое-чтоот меня все же уделяется посторонним, то это происходит отнюдь не по велениюмоего разума,
mihi nempe valere et vivere doctus. [80]
Итак, что касается моих мыслей насчет себя, то они с бесконечнойрешительностью и столь же бесконечным упорством обвиняют меня в невежестве.Это и впрямь один из предметов, на котором я упражняю мой ум и чаще, иохотнее, чем на чем-либо другом. Люди обычно разглядывают друг друга, я жеустремляю мой взгляд внутрь себя; я его погружаю туда, там я всячески тешуего. Всякий всматривается в то, что пред ним; я же всматриваюсь в себя. Яимею дело только с собой: я беспрерывно созерцаю себя, проверяю, испытываю,
nemo in sese temptat descendere, [81]
а я — я верчусь внутри себя самого.
Этой способностью докапываться до истины — в сколь бы малой мере ятакой способностью ни обладал, — равно как вольнолюбивым нежеланиемотказываться от своих убеждений в угоду другим людям, я обязан главнымобразом себе самому, ибо наиболее устойчивые и общие мои взгляды родились,так сказать, вместе со мной: они у меня природные, они целиком мои. Япроизвел их на свет сырыми и немудреными, и то, что я породил, было смелым исильным, но несколько смутным и несовершенным; впоследствии я обосновал иукрепил эти взгляды, опираясь на тех, кто пользовался моим уважением, атакже на безупречные образцы, оставленные нам древними, с которыми я сошелсяв мнениях. Они-то и убедили меня в моей правоте, и благодаря им япридерживаюсь моих воззрений более сознательно и с большей твердостью [82].
Если всякий ждет похвалы за быстроту и живость ума, то я притязаю нанее за его строгость, если — за какое-нибудь достойное быть отмеченным ивыдающееся деяние или какую-либо исключительную способность, то я — заупорядоченность, согласованность и уравновешенность моих мнений и нравов.Omnino si quidquam est decorum, nihil est profecto magis quam aequabilitasuniversae vitae, tum singularum actionum, quam conservare non possis, si,aliorum naturam imitans, omittas tuam [83].
Итак, вот до каких пределов я чувствую за собой вину в том, что, как ясказал выше, есть первое слагаемое порока, носящего название самомнения. Чтодо второго слагаемого, состоящего в чрезмерно низком мнении о других, то я,право, не знаю, удастся ли мне привести столь же убедительные доводы в своеоправдание. Впрочем, чего бы это ни стоило, решусь выложить все, каким ономне представляется.
Возможно, что непрерывно поддерживаемое мной общение с мудростьюдревних и сложившийся во мне образ этих беспредельно богатых душ прошлогоотвращают меня и от других, и от себя самого; быть может, мы и впрямь живемв век, не способный создать что-либо возвышающееся над самой что ни на естьпосредственностью, но так ли, иначе ли, а я не знаю ничего заслуживающегоподлинного восхищения. Правда, я не знаю людей с такой доскональностью,которая необходима, чтобы иметь право судить о них; но те, с кем моеположение чаще всего сталкивает меня, в большинстве своем, не утруждают себячрезмерной заботой о просвещении своих душ; в их глазах наивысшее счастье —почести, и наивысшее совершенство — мужество.
Если я вижу в других нечто хорошее, я глубоко уважаю это хорошее иочень охотно хвалю его.
Нередко я даже преувеличиваю его ценность и говорю не совсем то, чтодумаю, позволяя себе небольшую ложь; однако выдумывать то, чего я не вижу вдействительности, этого я решительно не умею. Я охотно сообщаю моим друзьям,что, по-моему, подлежит в них одобрению, и их достоинства в один фут длинойс готовностью растягиваю до полутора футов; но приписывать им те качества,которых у них нет, этого я не могу, как не могу с пеной у рта защищать ихнедостатки.
Даже моим врагам — и им я воздаю сполна то, что должен, по чести,воздать. Мои чувства могут меняться, но мои суждения — никогда; и я непримешиваю своей личной неприязни к тому, что не имеет прямого касательствак ней. Я так ревниво оберегаю свободу своего ума, что мне не так-то простопожертвовать ею ради страсти, сколь бы неудержимой она ни была.
Если я лгу, я оскорбляю себя в большей мере, чем того, о ком я солгал.
Рассказывают о следующем похвальном обычае у персов: они неизменноговорили о своих смертельных врагах, с которыми вели беспощадные войны,уважительно и соблюдая полную справедливость, так, как того заслуживала ихдоблесть.
Я знаю немало людей, обладающих различными замечательными чертами: ктоостроумием, кто сердечностью, кто отвагой, кто чуткой совестью, ктокрасноречием, кто еще чем-либо другим, но человека великого в целом,совмещающего в себе столько отличных свойств или обладающего хотя бы однимиз них, но в такой исключительной степени, чтобы он вызывал в нас восхищениеи его должно было бы сравнивать с теми, кого мы чтим среди людей, обитавшихнекогда на земле, — нет, с таким человеком моя судьба не дала мневстретиться. Самым великим из тех, кого я хорошо знал, — я говорю оприродных дарованиях и способностях — и самым благородным был Этьен де ЛаБоэси; это была душа, до краев полная достоинств, прекрасная, с какойстороны на нее ни взглянуть, душа, скроенная на древний лад; и он совершилбы великие и памятные дела, когда б того захотела судьба его, ибо к своимбогатым природным данным он многое добавил с помощью размышлений и занятийнауками.
Не знаю, как это так получилось, — а что так получается, это бесспорно, — но только в тех, кто ставит своей неизменной целью домогаться возможнобольшей учености, кто берется за писание ученых трудов и за другие дела,требующие постоянного общения с книгами, — в тех обнаруживается столькочванства и умственного бессилия, как ни в какой другой породе людей. Бытьможет, это получается оттого, что в них ищут и от них ожидают большего, чемот других людей, и им не прощаются обычные недостатки; или, может быть,сознание собственной учености придает им смелость выставлять себя напоказ иважничать, чем они выдают себя и сами себе причиняют ущерб. Так иремесленник обнаруживает свою неумелость гораздо явственнее тогда, когда вего руки попадает ценный материал, который он портит своей бестолковой игрубой работой, чем когда ему приходится иметь дело с простым материалом:недостатки в золотом изваянии раздражают нас гораздо сильнее, нежели вгипсовом. Точно так же поступают и те, кто, тыча всем в глаза вещи, которыесами по себе и на своем месте весьма хороши, пользуется ими безо всякоготолку и меры и, оказывая честь своей памяти за счет разума, оказывая честь