греческий язык, словно стремясь утолить давнишнюю жажду. Это скорее говорито том, что он стал впадать в детство. Все вещи — и похвальные, и обыденные —хороши в свое время; даже молитва может быть несвоевременной: ведь обвинялиже Тита Квинкция Фламинина в том, что в бытность его командующим армией егозастали в разгар боя в укромном месте молящимся богу о сражении, в которомон одержал победу [3]:
Imponit finem sapiens et rebus honestis. [4]
Евдамид [5], глядя на то, как совсем уже дряхлый Ксенократ спешил назанятия в школу, с удивлением спросил: «Когда же он будет знать, если до сихпор все еще учится?»
Точно так же и Филопемен, обращаясь к тем, кто превозносил царяПтолемея за то, что он закалял себя ежедневно военными упражнениями, сказал:«Не похвально, чтобы царь в его возрасте упражнялся в военном искусстве; ондолжен был бы уже применять его на деле» [6].
По утверждению мудрецов, учиться надо смолоду, на старости же лет —наслаждаться знаниями [7]. Самым большим пороком человеческой природымудрецы считают непрерывное появление у нас все новых и новых желаний. Мыпостоянно начинаем жить сызнова. Надо было бы, чтобы наше стремление учитьсяи наши желания с годами дряхлели, а между тем, когда мы уже одной ногойстоим в могиле, у нас все еще пробуждаются новые стремления:
Я никогда не загадываю больше, чем на год вперед, и думаю тогда толькоо том, как бы закончить свои дни; я гоню от себя всякие новые надежды, незатеваю никаких новых дел, прощаюсь со всеми покидаемыми мною местами иежедневно расстаюсь с тем, что имею: Olim iam nec perit quicquam mihi necacquiritur. Plus superest viatici quam viae [9].
Vixi et quem dederat cursum fortuna peregi. [10]
В конце концов единственное облегчение, даваемое мне старостью, состоитв том, что она убивает во мне многие желания и стремления, которыми полнажизнь: заботу о делах этого мира, о накоплении богатств, о величии, орасширении познаний, о здоровье, о себе. Бывает, что человек начинаетобучаться красноречию, когда ему впору учиться, как сомкнуть свои устанавеки.
Можно продолжать учиться всю жизнь, но не начаткам школьного обучения:нелепо, когда старец садится за букварь [11].
Diversos diversa iuvant, non omnibus annis
Omnia conveniunt. [12]
Если надо учиться, будем изучать то, что под стать нашему возрасту;тогда мы сможем сказать, как тот, кто на вопрос, к чему ему эти занятия приего дряхлости, ответил: «Чтобы я мог лучше и легче уйти отсюда» [13]. Таковбыл смысл занятий Катона Младшего, когда он, почувствовав приближениесмерти, углубился в диалог Платона о бессмертии души. Он обратился к Платонуне потому, что не был уже с давних пор подготовлен к уходу из жизни:непоколебимости, твердой воли и умения у него было не меньше, чем он могпочерпнуть из писаний Платона; его самообладание и его знания в этой областибыли выше всех требований, предъявляемых философией. Он погрузился в Платонане с целью получить наставление, как умирать, а как тот, кто, приняв стольважное решение, не желает ради него отказываться даже от сна; не меняяничего в заведенном укладе жизни, он продолжал свои занятия наряду с другимисвоими привычными делами.
Ту самую ночь, когда его лишили претуры, он провел в игре, а ночь передсмертью провел за книгами. Утрата жизни и утрата должности равно казалисьему чем-то незначительным.
Глава XXIXО добродетели
Я знаю по опыту, что следует отличать душевный порыв человека оттвердой и постоянной привычки. Знаю я также прекрасно, что для человека нетничего невозможного, вплоть до того, что мы способны иногда, как выразилсянекий автор [1], превзойти даже божество, — и это потому, что гораздо большезаслуги в том, чтобы, преодолев себя, приобрести свободу от страстей, нежелив том, чтобы быть безмятежным от природы, и особенно замечательнаспособность сочетать человеческую слабость с твердостью и непоколебимостьюбога. Но это бывает только порывами. В жизни выдающихся героев древности мынередко наталкиваемся на поразительные деяния, которые, казалось бы,значительно превосходят наши природные способности. Но в действительностиэто лишь отдельные проявления. Трудно себе представить, чтобы этивозвышенные устремления так глубоко вошли в нашу плоть и кровь, что сталиобычной и как бы естественной принадлежностью нашей души. Ведь даже нам,заурядным людям, удается иногда подняться душой, если мы вдохновленычьими-нибудь словами или примером, превосходящими обычный уровень; но этобывает похоже на какой-то порыв, выводящий нас из самих себя; а как толькоэтот вихрь уляжется, душа съеживается, опадает и спускается если не до самыхнизин, то во всяком случае до такого уровня, где она уже не та, какой толькочто была; и тогда по любому поводу — будь то разбитый стакан или упущенныйсокол — наша душа приходит в ярость, подобно всякой самой грубой душе.
Я считаю, что даже весьма несовершенный и посредственный человекспособен на любой возвышенный поступок; но ему всегда будет недоставатьвыдержки, умеренности и постоянства. Вот почему мудрецы утверждают, чтосудить о человеке надо, основываясь главным образом на его обыденныхпоступках, наблюдая его повседневное существование.
Пиррон, который из нашего неведения сделал такую веселую науку,старался, как всякий подлинный философ, сообразовать свою жизнь со своимучением [2]. Он настаивал на том, что из-за крайней слабости человеческогосуждения человек не может произвести выбора и склониться на определеннуюсторону, и потому требовал, чтобы суждение всегда находилось в равновесии,чтобы все вещи были человеку безразличны. Поэтому он, как передают, держалсявсегда одинаково и невозмутимо: если он начинал что-то говорить кому-нибудь,то непременно доводил свою речь до конца, даже если тот, к кому онобращался, уже ушел; он не сворачивал с пути, если встречал какие-нибудьпрепятствия, так что друзья оберегали его от ям или каких-нибудь другихнеожиданных случайностей. Бояться или избегать чего-нибудь значило бы длянего отступиться от своих убеждений, согласно которым даже чувства лишеныдостоверности и не способны производить выбор. Он, не моргнув глазом, споразительной выдержкой переносил боль, когда ему делали прижигания иликакой-нибудь надрез. Немалое дело — усвоить себе подобные взгляды, и ещетруднее — хотя все же это в силах человеческих — добиться, чтобы слова нерасходились с делами; но сообразовать их с такой твердостью и постоянством,чтобы они вошли в плоть и кровь (разумеется, когда речь идет о вещахнеобыденных), кажется невероятным. Вот почему, когда Пиррона однажды засталиссорящимся с сестрой и упрекнули в том, что он изменяет своейневозмутимости, он ответил: «Как! Разве еще и эта ничтожная бабенка должнаслужить подтверждением моих правил?» В другой раз, когда Пиррона заставилиотбиваться от злой собаки, он сказал: «Очень трудно освободиться от всегочеловеческого; приходится быть настороже и бороться с обстоятельствамипрежде всего делами, а на худой конец — с помощью разума и размышлений» [3].
Около семи или восьми лет тому назад один крестьянин, проживающий вкаких-нибудь двух лье отсюда и здравствующий еще и поныне, жестоко страдалот своей жены, изводящей его своей ревностью. Однажды, когда он вернулся сработы и она стала угощать его своими обычными причитаниями, он разъярилсядо того, что отсек себе начисто косарем те части, которые так тревожили ее,бросив их ей в лицо.
Рассказывают также, что один молодой дворянин, весельчак и повеса,которому после упорного натиска удалось наконец покорить сердце своейвозлюбленной, пришел в отчаяние из-за того, что в самый решительный моментего мужское естество отказалось служить ему и что
non viriliter
Iners senile penis extulerat caput. [4]
Тогда он бросился к себе домой и через некоторое время послал своейкрасавице кровавое свидетельство жестокого жертвоприношения, которое онсвершил, дабы загладить причиненную обиду. Интересно, как судили бы мы остоль героическом поступке, будь он совершен по философским убеждениям иливо имя религии, как то делали жрецы Кибелы?
Недавно в Бражераке, в пяти лье от моего дома, вверх по реке Дордони,одна женщина, которую накануне избил и истерзал муж, пришла в такое отчаяниеот его несносного характера, что решила ценой жизни избавиться от егожестокостей. На другой день с утра она, поздоровавшись, как обычно, сосвоими соседками и промолвив несколько бодрых слов о своих делах, взяла заруку свою сестру и отправилась с ней на мост; здесь она, как бы в шутку,простилась с сестрой и без всяких колебаний бросилась с моста в реку, где ипогибла. В этом происшествии достойно внимания то, что женщина обдумываласвой план самоубийства в течение всей ночи.
Другое дело индийские женщины: согласно обычаю, мужья имеют не по