увидеть в том виде, в каком она вышла из-под моего пера. Мне будет приятнопроследить, с чего я начал и как именно изменялся. Один слуга, писавший подмою диктовку, рассчитывал поживиться богатой добычей, украв у меня несколькополюбившихся ему отрывков. Но я утешаюсь тем, что его выгода от этого делабудет столь же мала, как и понесенный мною ущерб.
То обстоятельство, что я постарел на семь или восемь лет с того дня,когда впервые приступил к писанию своих «Опытов» [2], тоже было мне доизвестной степени на руку. За это время годы успели наградить меня камнями впочках. Продолжительная дружба с временем не обходится без какого-нибудьподарка в таком роде. Я хотел бы, чтобы из множества подарков, которые годымогут сделать тем, кто с ними сжился, они выбрали для меня какой-нибудьболее приемлемый, ибо нет дара, которого бы я больше страшился с детскихлет, чем этот; из всех докук старости, говоря откровенно, это был для менясамый страшный. Я не раз думал о себе, что слишком долго живу и что,пустившись в такой долгий путь, должен быть готов к какой-нибудьмалоприятной встрече. Я прекрасно сознавал это и считал, что пора мнеотправляться восвояси, что надо резать сразу, по живому телу, действуя, какхирург, когда он удаляет больному тот или иной орган. Я знал, что того, ктоне сделает этого вовремя, природа, по обыкновению, заставит платить оченьтяжкие проценты. Однако мои ожидания не сбылись. Мне совсем недолго пришлосьготовиться. Прошло всего около полутора лет, как я оказался в этомнезавидном положении, и вот уже сумел к нему приспособиться. Я ужепримирился со своей болезнью и принял, как должное, ее приступы. Я нахожусебе и утешения и даже какие-то надежды в этой жизни. Столько людейсвыкается со своими бедами, и нет столь тяжкой участи, с которой человек непримирился бы ради того, чтобы остаться в живых!
Послушайте, что говорит по этому поводу Меценат [3]:
Нелепой была попытка Тамерлана прикрыть свою чудовищную жестокость,когда он под предлогом человеколюбия приказал прикончить всех прокаженных, окоторых ему стало известно, для того чтобы, как он выразился, избавить их отмучительного существования [5]. Ибо всякий из них предпочел бы быть триждыпрокаженным, чем умереть.
Когда стоик Антисфен тяжело заболел, он воскликнул: «Кто избавит меняот этих болей?» Диоген, пришедший его навестить, сказал ему, указав на нож:«Вот он может тотчас же избавить тебя». «Я ведь имел в виду — от болей, а неот жизни», — ответил Антисфен [6].
Чисто душевные страдания удручают меня значительно меньше, чембольшинство других людей: отчасти по складу моего ума (ведь столько людейсчитает, что многие вещи ужасны и что от них следует избавляться ценойжизни, между тем как мне они почти безразличны), отчасти же по причине моейзамкнутости и моего бесчувствия к вещам, которые не задевают менянепосредственно. Это свойство я считаю одной из лучших черт моего характера.Но подлинные физические страдания я переживаю очень остро. Это, возможно,объясняется тем, что некогда, отдаленно и смутно предвидя их, я благодаряцветущему состоянию здоровья и покою, дарованным мне милостью неба напротяжении большей части моей жизни, мысленно представлял себе физическиемуки до того невыносимыми, что, говоря по правде, мой страх превосходил тестрадания, которые я впоследствии ощутил. Вот почему во мне все болеекрепнет убеждение, что большинство наших душевных способностей, по крайнеймере при том, как мы их применяем, скорее нарушают наш жизненный покой, чемспособствуют ему.
Я борюсь с наихудшей болезнью, самой неожиданной по своим приступам,самой мучительной, смертельно опасной и не поддающейся лечению. Я испыталуже пять или шесть долгих и мучительных припадков ее и должен, однако,сказать, что либо я обольщаюсь, — либо и в этом состоянии все же стоит житьтому, кто сумел избавиться от страха смерти и от тех угроз, выводов ипоследствий, которыми морочит нас медицина. Во всяком случае самая боль ненастолько остра и невыносима, чтобы человек с выдержкой должен был впасть вотчаяние и обезуметь. Меня по крайней мере мои припадки убедили в том, чтоим удастся — раньше мне это не давалось — полностью примирить меня сосмертью и заставить с ней свыкнуться: ведь чем больше они будут меня терзатьи мучить, тем меньше буду я бояться смерти. Я уже добился того, что держусьза жизнь лишь ради самой жизни, но мои припадки могут подточить и этожелание; если в конце концов боли мои станут столь нестерпимыми, чтоокажутся не по моим силам, то, бог знает, не приведут ли они меня кпротивоположной, не менее ошибочной крайности, заставив меня полюбить смертьи призывать ее к себе!
Summum nec metuas diem, nec optes. [7]
Обоих этих желаний следует опасаться, но одно из них утолить гораздолегче, чем другое.
Я всегда считал неуместным предписание, повелевающее строго инепоколебимо сохранять при перенесении боли присутствие духа и держатьсяспокойно, презирая ее. Почему философия, которая должна заботиться о духе, ане о букве своих наставлений, занимается подобными чисто внешними вещами?Пусть она предоставит эту заботу лицедеям и тем учителям красноречия, длякоторых важнее всего наши жесты. Пусть она безбоязненно позволит тому, комубольно, вопить, лишь бы это не было трусостью его сердца, его нутра. Пустьэти вынужденные стоны будут для нее чем-то вроде вздохов, рыданий,вздрагиваний, бледности, которые природа сделала независимыми от нашей воли.Лишь бы не было поколеблено наше мужество, лишь бы не было отчаяния в нашихречах! Пусть философия удовольствуется этим: что из того, что мы ломаемруки, если дух наш остается несломленным? Ведь философия наставляет нас радинас же самих, а не ради показных целей; она учит нас не казаться, а быть.Пусть она заботится о руководстве нашим разумом, который взялась обучить;пусть во время припадка она поможет нашей душе сохранить свой обычный строй,поможет ей бороться и выносить боль, не падая постыдным образом перед неюниц; пусть заботится она о том, чтобы душа наша была возбуждена иразгорячена борьбой, а не беспомощно раздавлена болью, чтобы она оставаласьспособной до известной степени к общению с другими. При таких крайнихобстоятельствах, как припадок, жестоко предъявлять нам столь суровыетребования. При хорошей игре можно строить плохую мину. Если человеку стонприносит облегчение, пусть он стонет; если у него есть потребностьдвигаться, путь вертится и мечется, как ему угодно; если ему кажется, чтоболь как бы улетучивается (некоторые врачи утверждают, что это помогаетбеременным женщинам при родах) вместе с сильными воплями, или, если вопликак-то заглушают его боль, пусть кричит благим матом; незачем понуждать егок крикам, но разрешить ему это надо. Эпикур не только позволяет, но дажесоветует мудрецу кричать во время припадка: Pugiles etiam, cum feriunt iniactandis caestibus, ingemiscunt, quia profundenda voce omne corpusintenditur, venitque plaga vehementior [8]. С нас хватит забот о том,как бы справиться с болью, и нечего заботиться об этих излишнихпредписаниях. Все это я говорю в оправдание тех, кто обычно неистовствует вовремя припадков этой болезни; ибо что касается меня самого, то до сего дня япереносил их с довольно большой выдержкой, и не потому, что я силюсьсоблюсти какие-то внешние приличия, — я ведь не придаю им никакого значенияи предоставляю себе полную свободу; но либо мои боли не были такиминевыносимыми, либо у меня больше внутренней твердости, чем у многих других.Я позволяю себе и стонать и жаловаться, когда меня допекают острые, колющиеболи, но не теряю самообладания, как тот, кто
Eiulatu, questu, gemitu, fremitibus
Resonando multum flebiles voces refert. [9]
Я испытывал себя в самый разгар боли и всегда убеждался, что способенговорить, думать и отвечать не менее здраво, чем в другие минуты, хотя и нестоль последовательно, а с перерывами, поскольку меня мучает и все во мнепереворачивает боль. Когда окружающие считают меня совершенно сраженным ихотят меня щадить, я нередко испытываю свою выдержку и начинаю говорить опредметах, не имеющих никакого отношения к моему состоянию. Внезапнымусилием воли я оказываюсь способным на все, но лишь очень ненадолго.
О, почему я не в силах уподобиться тому цицероновскому фантазеру,который, воображая, что ласкает распутницу, сумел в это время освободитьсяот камня, очутившегося у него на простыне [10]! Мои же камни делают менякаменно равнодушным ко всякому распутству!
В промежутках между приступами этих острейших болей, когда мой мочевойканал дает мне небольшую передышку, я сразу же оправляюсь и принимаю свойобычный вид, ибо мое душевное смятение вызвано чисто физической, телеснойболью. Я, несомненно, потому так быстро прихожу в нормальное состояние, чтодолгими размышлениями приучил себя к перенесению подобных страданий:
laborum
Nulla mihi nova nunc facies inopinaque surgit;
Omnia praecepi atque animo mecum ante peregi. [11]
Между тем я испытал слишком внезапный и ошеломляющий для новичкапереход от совершенно безмятежного и ничем не омрачаемого состояния к самомуболезненному и мучительному, какое только мог себе предс