тому, какой они предписывают другим! Но разве это не значит открытозлоупотреблять нашей доверчивостью? Ведь их собственная жизнь и здоровье имне менее дороги, чем нам наши, и потому они не стали бы действовать вопрекисвоей науке, если бы сами не были убеждены в полнейшей ее несостоятельности.
Страх смерти и страх перед страданием, боязнь боли, неистовое инеодолимое желание выздороветь во что бы то ни стало — вот что полностьюослепляет нас; только явная трусость побуждает нас к доверчивости столькроткой и податливой.
Однако страдания большинства людей значительно сильнее их веры влекарства. Я часто слышу, как они жалуются и говорят то же, что я сейчас, нов конце концов они не выдерживают и заявляют: «Что мне остается делать?»Точно нетерпение — более верное средство, чем терпение!
Из числа поддавшихся этой жалкой слабости найдется ли хоть один, кто несогласился бы на любой обман, кто не доверился бы первому попавшемусяшарлатану, который бесстыдно посулил бы излечить его? Вавилоняне выносилисвоих больных на площадь, и врачом был весь народ, всякий прохожий, которыйиз сострадания и учтивости осведомлялся об их состоянии и давал им, смотряпо своему опыту, тот или иной полезный совет [50]. Мы поступаем примерно также. Нет такой ничтожной бабенки, знахарством и наговорами которой кто-нибудьне воспользовался бы; что до меня, то, если бы это оказалось нужным, япредпочел бы такое лекарство любому другому, потому что оно по крайней меребезвредно.
Гомер и Платон говорили о египтянах [51], что все они врачи, и то жесамое следовало бы сказать о всех народах: нет человека, который не знал быкакого-нибудь верного средства и который не рискнул бы испытать его на своемближнем, если бы тот захотел ему поверить.
Недавно, когда я находился в одном обществе, кто-то из моих близкихсообщил о неких новых пилюлях, состоящих из ста с лишним составных частей.Известие это было встречено с необычайным ликованием и надеждой: в самомделе, какая скала устоит против такой мощной батареи? Однако от почечныхбольных, которые испытали на себе эти пилюли, я узнал, что ни малейшаяпесчинка не поддалась их воздействию.
Я не могу поставить точки на моем рассуждении, пока не выскажусь поповоду уверения врачей, ссылающихся в качестве гарантии действенностипрописываемых ими лекарств на имеющийся у них в этом отношении опыт.Большинство лечебных свойств — более двух третей их, как мне кажется, —зависит от неизвестных нам качеств целебных трав, от квинтэссенции, познатькоторую мы можем лишь путем применения их, ибо квинтэссенция естьвсего-навсего лишь такое свойство, объяснения которого наш разум не всостоянии дать. Я готов согласиться с врачами, когда они утверждают, чтоцелебные свойства того или иного снадобья для них открылись по какому-тонаитию свыше (ибо чудес я никогда не оспариваю). Готов я принять и тедоказательства, которые обнаруживаются благодаря частому пользованию даннымивещами; так, например, мы наблюдаем, что в шерсти, в которую мы обычноодеваемся, имеется, видимо, какое-то свойство, излечивающее отмороженныеместа на пятках, или, например, что употребляемый нами в пищу хрен оказываетна нас послабляющее действие. Гален сообщает, что одному прокаженномуудалось излечиться с помощью выпитого им вина, так как случайно в его стаканзаползла гадюка.
Мы видим на этом примере правдоподобное объяснение данного случая, каки тогда, когда врачи в подтверждение действенности того или иного лекарствассылаются на свои наблюдения над некоторыми животными. Но когда большейчастью врачи заявляют, что удачно натолкнулись на тот или иной опыт,руководствуясь только случайностью, полезность таких указаний кажется мневесьма сомнительной. Я представляю себе человека, видящего вокруг себянесметное количество вещей, растений, животных, металлов. С чего ему начатьсвой опыт? Если по какому-нибудь поводу ему взбредет в голову обратитьвнимание, скажем, на рог лося — что очень мало вероятно, — то не меньшезатруднений ожидает его при втором шаге на этом пути. Ему надлежитпроизвести выбор между столькими болезнями и столькими различнымиобстоятельствами, что разум его окажется бессильным еще до того, как даже водном случае он сможет признать свой опыт безукоризненным, еще до того, какиз бесконечного множества вещей он должен будет остановить свой выбор наэтом роге, из нескончаемого числа болезней — на эпилепсии, из различныхтемпераментов — на меланхолическом, из различных времен года — на зиме, измножества народов — на французах, из всех возрастов — на старости, изразнообразных положений небесных тел — на сочетании Сатурна и Венеры, извсех частей тела — на пальце. И так как при установлении всего этого емупришлось бы руководствоваться не догадкой, не примерами, не божественнымвдохновением, а только чистой случайностью, то это должна была бы бытькакая-то особая случайность — искусственно возникшая, упорядоченная иподчиненная правилам.
И затем, когда болезнь наконец излечена, как врач может убедиться втом, что это произошло не потому, что сроки данной болезни истекли или всилу какой-нибудь случайности, или из-за чего-нибудь съеденного или выпитогобольным, или из-за вещи, к которой он прикоснулся в этот день, или жепотому, что ему просто помогли бабушкины молитвы? Далее, сколько раз нужноповторить этот опыт, чтобы он мог считаться безукоризненным? Сколько разнужно испытать цепь этих случайностей и совпадений, чтобы вывести из нихзакономерность?
А когда эта закономерность будет установлена, кому приписать ее? Измиллиона людей найдется не более трех, которые пожелают закрепить свой опыт.Угодно ли будет случаю натолкнуться именно на одного из них? И что, есликто-нибудь другой — и не один он, а сотни других людей — проделали прямопротивоположный опыт? Может быть, вопрос до известной степени разъяснился быдля нас, если бы мы знали суждения и соображения всех людей. Но не дело,чтобы трое наблюдателей и трое ученых мужей направляли судьбы человеческогорода; для этого надо было бы, чтобы именно их человеческая природа выделилаи избрала для этой цели, особым актом назначив их своими уполномоченными.
Сударыня, Вы застали меня за писанием этих строк, когда недавно явилисьменя проведать. Может статься, что эти мои благоглупости попадуткогда-нибудь в Ваши руки, и поэтому я хотел бы здесь же засвидетельствоватьВам, сколь глубоко польщенным чувствует себя их автор вниманием, которое Выему окажете. Вы узнаете в его писаниях тот же характер и тот же образмыслей, с которым Вам приходилось иметь дело в беседах с ним. Если бы я смогусвоить себе в этих моих писаниях какую-нибудь другую манеру, несвойственнуюмне вообще, и придать им какой-то другой, более благообразный и почтенныйвид, я тем не менее не пошел бы на это; ибо я требую от этих писаний толькоодного — чтобы они напомнили и изобразили Вам меня таким, каков я на деле.Те самые мои способности и свойства, которые Вы, сударыня, знали во мне иотмечали с гораздо большей благосклонностью, чем они того заслуживали, яхочу запечатлеть (но без всяких искажений и прикрас) в чем-то вещественном,в книге, которая может пережить меня на несколько лет или всего лишь нанесколько дней и в которой Вы вновь найдете их, если захотите освежить всвоей памяти, не напрягая ее: да они этого и не стоят. Я хочу, чтобы Вашидружеские чувства ко мне питались теми же свойствами моей натуры, которые ихпородили. Я не желаю, чтобы мертвого меня больше любили и уважали, чемживого.
Желание Тиберия нелепо, но тем не менее оно присуще многим: он нестолько заботился о расположении современников, сколько о том, чтобызавоевать себе славу в потомстве.
Если бы я принадлежал к числу тех, кому люди могут пожелать воздатьславу, то я избавил бы их от этого и попросил бы, чтобы они мне выдали ееавансом; пусть она поскорее придет ко мне и обовьется вокруг меня; пусть онадаже будет покороче, но зато поплотнее; не очень долговечной, но затоощутимой, и пусть она безвозвратно канет в вечность, когда я уже не смогуощущать ее и внимать ее сладостному голосу.
Было бы глупо с моей стороны сейчас, когда я готовлюсь навсегдарасстаться с людьми, стремиться предстать перед ними с какими-то новымидостоинствами. Я не коплю никаких таких благ, которых не смогу использоватьв своей жизни. Каков бы я ни был, я хочу быть таким в жизни, а не в моихписаниях. Все мое уменье и труды были направлены на то, чтобы проявить себяв делах, и все мое обучение клонилось к тому, чтобы действовать, а неписать. Я употребил все отпущенные мне силы на то, чтобы устроить своюжизнь. Это было моим основным занятием, моим делом. Я меньше всего являюсьсочинителем книг. Я хотел обладать достатком, чтобы удовлетворять своинасущные и основные потребности, а не для того, чтобы накоплять богатства иоставить их моим наследникам.
Кто обладает достоинствами, пусть выкажет это в своем поведении, всвоих повседневных словах, в любви, в ссорах, в игре, в постели, за столом,в ведении своих дел и в своем домашнем хозяйстве. Но тем, кто сочиняетхорошие книги и ходит в рваных штанах, я бы посоветовал — если бы онипожелали меня выслушать — сначала обзавестись приличными штанами. Спросите успартанца, предпочитает ли он быть хорошим оратором или хорошим воином. Чтокасается меня, то я предпочел бы быть не хорошим оратором, а хорошимповаром, если бы мне пришлось самому о себе заботиться.
О, как претило бы мне, если бы обо мне распространена была слава, что яискусный писатель, но ничтожество и глупец в других отношениях. Правда, япредпочел бы быть совершенным глупцом во всех областях, чем избрать такоежалкое применение моих способностей. Поэтому я не стремлюсь снискать себеникакого нового почета этими досужими писаниями и буду доволен уже в томслучае, если из-за них не потеряю той доброй славы, которую успелприобрести, ибо, кроме того, что это немое и мертвое мое отражение обедняло