который не позволял себе даже ради бесценного блага — возвращения свободыотчизне — предать смерти без соблюдения всех форм правосудия какого-нибудьтирана или его приспешника; который считал дурным человеком того, кто,будучи даже безупречным гражданином, не щадил в пылу битвы, среди врагов,своего друга или того, с кем его связывали узы гостеприимства! Вот душа, ивпрямь отлитая из драгоценного сплава! Он вносил в самые жестокие инеобузданные человеческие деяния доброту и человечность, притом доведеннуюдо такой степени утонченности, какая известна лишь самым человечным изфилософских учений. От природы ли была так чувствительна его душа, суровая,гордая и несгибаемая в борьбе со страданием, смертью и бедностью, или еесмягчило самовоспитание, но она стала на редкость нежною и отзывчивой.Грозный, с мечом в руке и залитый кровью, он идет в бой, сокрушая иуничтожая мощь народа, непобедимого в схватке со всеми, кроме него [36], ностарательно уклоняется в сумятице и гуще жестокой битвы от встречи с другомили с тем, с кем его связывали узы гостеприимства. И он был поистине достоинповелевать на войне, ибо в самом пылу ее, в самом яром пламени, внеистовстве кровопролития способен был ощущать укоры доброго сердца. Ведьэто чудо — уметь вкладывать в такие дела хотя бы малую толикусправедливости, и только самообладание Эпаминонда могло примешивать к нимкротость и снисходительность самых мягких нравов и душевную чистоту. И в товремя как один полководец сказал мамертинцам [37], что статуты ни в какоймере не распространяются на вооруженных людей, а другой в разговоре снародным трибуном — что одно время для правосудия, а другое для войны [38],а третий — что звон оружия мешает ему слышать голос законов [39], Эпаминондуничто никогда не мешало слышать голоса учтивости и безупречной любезности.Не позаимствовал ли он у своих врагов обычай совершать, идя на войну,жертвоприношения музам, дабы их прелесть и жизнерадостность смягчалиприсущую воину ярость и беспощадную жестокость?
Так не будем же, следуя в этом столь великому учителю и наставнику,опасаться отстаивать мысль, что есть кое-какие вещи, непозволительные даже вотношении наших врагов, и что общественные интересы отнюдь не должнытребовать всего от всех в ущерб интересам частным,
manente memoria etiam in dissidio publicorum foederum privati iuris: [40]
et nulla potentia vires
Praestandi ne quid peccet amicus, habet; [41]
a также, что вовсе не все может позволить себе порядочный человек,служа своему государю, или общему благу, или законам. Non enim patriapraestat omnibus officiis, et ipsi conducit pios habere cives in parentes [42]. Это самоечто ни на есть подходящее наставление для нашего времени; нам незачемприкрывать наши души стальными пластинами — довольно того, что ими прикрытынаши плечи, и достаточно обмакивать наши перья в чернила, незачем макать ихв кровь. И если презирать дружбу, личные обстоятельства, данное тобой словои узы родства, принося все это в жертву общественному благу и повиновениювласти, означает выказывать величие души и проявлять редкостную иисключительную доблесть, то, весьма вероятно, — скажем это себе в извинение — такое величие не могло бы ужиться с душевным величием Эпаминонда.
Мне внушают глубокое отвращение яростные призывы, исходящие от некойсовсем иной, лишенной всяких нравственных устоев души:
dum tela micant, non vos pietatis imago
Ulla, nec adversa conspecti fronte parentes
Commoveant; vultus gladio turbate verendos. [43]
Не дадим же душам от природы злобным, коварным и кровожаднымприкрываться личиной разума; забудем о таком правосудии, неистовом,одержимом, и будем подражать в своих действиях тому, что более свойственночеловеку. Но как, однако, различны являемые нами в разное время примеры! Водной из битв гражданской войны против Цинны некий воин Помпея [44] убилсвоего брата, не узнав его между врагами, и тут же от стыда и отчаянияналожил на себя руки [45]; а спустя несколько лет, во время новойгражданской войны, которую вел тот же народ, другой солдат, убив брата,потребовал от своих начальников награду за это [46].
Мерилом честности и красоты того или иного поступка мы ошибочно считаемего полезность и отсюда делаем неправильный вывод, будто всякий обязансовершать такие поступки и что полезный поступок честен для всякого:
Omnia non pariter terum sunt omnibus apta. [47]
Обратимся к самому насущному и полезному из всего, что известно вчеловеческом обществе, — я имею в виду вступление в брак; но вот соборсвятых отцов находит, что не вступать в брак более честно, и запрещает егопо этой причине наиболее почитаемому нами сословию; да и мы отдаем в табунтолько тех лошадей, которых считаем менее ценными.
Глава IIО раскаянии
Другие творят человека; я же только рассказываю о нем и изображаюличность, отнюдь не являющуюся перлом творения, и будь у меня возможностьвылепить ее заново, я бы создал ее, говоря по правде, совсем иною. Но делосделано, и теперь поздно думать об этом. Штрихи моего наброска нисколько неискажают истины, хотя они все время меняются, и эти изменения необычайноразнообразны. Весь мир — это вечные качели. Все, что он в себе заключает,непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, — икачается все это вместе со всем остальным, а также и само по себе. Дажеустойчивость — и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание. Яне в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад ипошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру еготаким, каков он предо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисуюего пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении отвозраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию, ноот одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о том, что моеповествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться, ине только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои писания — не более чемпротокол, регистрирующий всевозможные проносящиеся вереницей явления инеопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии, то ли потому,что я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при другихобстоятельствах и с других точек зрения. Вот и получается, что иногда япротиворечу себе самому, но истине, как говорил Демад [1], я не противоречуникогда. Если б моя душа могла обрести устойчивость, попытки мои не были быстоль робкими и я был бы решительнее, но она все еще пребывает в учении иеще не прошла положенного ей искуса.
Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска,что, впрочем, одно и то же. Вся моральная философия может быть с таким жеуспехом приложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни болеесодержательной и богатой событиями: у каждого человека есть все, чтосвойственно всему роду людскому.
Авторы, говоря о себе, сообщают читателям только о том, что отмечает ихпечатью особенности и необычности; что до меня, то я первый повествую освоей сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе, поэтеили юристе.
Если людям не нравится, что я слишком много говорю о себе, то мне ненравится, что они занимаются не только собой.
Но разумно ли, что при сугубо частном образе жизни я притязаю наобщественную известность? И разумно ли преподносить миру, где форма имастерство так почитаемы и всесильны, сырые и нехитрые продукты природы, иприроды к тому же изрядно хилой? Сочинять книги без знаний и мастерства неозначает ли то же самое, что класть крепостную стену без камней, иличто-либо в этом же роде? Воображение музыканта направляется предписаниямиискусства, мое — прихотью случая. Но применительно к науке, которая менязанимает, за мной, по крайней мере, то преимущество, что никогда ни одинчеловек, знающий и понимающий свой предмет, не рассматривал егодоскональнее, чем я — свой и в этом смысле я самый ученый человек изо всехживущих на свете; во-вторых, никто никогда не проникал так глубоко в своютему, никто так подробно и тщательно не исследовал всех ее частностей исуществующих между ними связей и никто не достигал с большей полнотой изавершенностью цели, которую ставил себе, работая. Чтобы справиться с нею,мне потребна только правдивость; а она налицо, и притом самая искренняя иполная, какая только возможна. Я говорю правду не всегда до конца, нонастолько, насколько осмеливаюсь, а с возрастом я становлюсь смелее, ибообычай, кажется, предоставляет старикам большую свободу болтать и, не впадаяв нескромность, говорить о себе. Здесь не может произойти то, чтопроисходит, как я вижу, довольно часто, а именно, что сочинитель и его труднесоразмерны друг другу: как это человек, столь разумный в речах, написалстоль нелепое сочинение? Или каким образом столь ученые сочинения вышлииз-под пера человека, столь немощного в речах?
Если у кого-нибудь речь обыденна, а сочинения примечательны — этозначит, что дарования его там, откуда он их заимствует, а не в нем самом.Сведущий человек не бывает равно сведущ во всем, но способный — способен во