всем, даже пребывая в невежестве.
Здесь мы идем вровень и всегда в ногу — моя книга и я. В других случаяхможно хвалить или, наоборот, порицать работу независимо от работника; здесь — это исключено: кто касается одной, тот касается и другого. Кто возьметсясудить о работе, не зная работника, тот причинит больше ущерба себе, нежелимне; кто предварительно узнает его, тот сполна удовлетворит меня. Но я будусверх меры счастлив, если получу общественное одобрение хотя бы только зато, что дал почувствовать мыслящим людям свое умение с толком употреблятьмои знания — если таковые у меня есть, — доказал им, что я стою того, чтобыпамять служила мне лучше.
Прошу меня извинить за слишком частые упоминания о том, что я редкораскаиваюсь в чем бы то ни было и что моя совесть в общем довольна собой, нетак, как совесть ангела или, скажем, лошади, но так, как может быть довольнасобой человеческая совесть; я постоянно повторяю нижеследующие слова не какпустую формулу вежливости, а как нечто, идущее от непосредственного ощущениямною своей ничтожности: все, что я говорю, я говорю как ищущий и неведающий, бесхитростно и с чистой душой опираясь на общераспространенные изаконные верования. Я отнюдь не поучаю, я только рассказываю.
Настоящим пороком нужно считать только такой, который оскорбляетсознание человека и безоговорочно осуждается человеческим разумом, ибо егоуродство и вредоносность до того очевидны, что правы, пожалуй, те, ктоутверждает, будто он является порождением, в первую очередь, глупости иневежества. Трудно представить себе, чтобы, познакомившись с ним, можно былобы не возненавидеть его. Злоба чаще всего впитывает в себя свой собственныйяд и отравляется им. Подобно тому, как язва на теле оставляет после себярубец, так и порок оставляет в душе раскаяние, которое, постоянно кровоточа,не дает нам покоя. Ибо рассудок, успокаивая другие печали и горести,порождает горечь раскаяния, которая тяжелее всего, так как она точит насизнутри; ведь жар и озноб, порожденные лихорадкой, более ощутительны, чемдействующие на нас снаружи. Я считаю пороками (впрочем, каждый из нихизмеряется своей меркой) не только то, что осуждается разумом и природой, нои то, что признается пороком в соответствии с представлениями людей, пустьдаже ложными и ошибочными, если законы и обычай подтверждают такую оценку.
Нет, равным образом, ни одного проявления доброты, которое недоставляло бы радости благородному сердцу. Когда творишь добро, самиспытываешь некое радостное удовлетворение и законную гордость,сопутствующие чистой совести. Прочная, но смелая и решительная душа может,при случае, обеспечить себе спокойствие, но познать удовлетворение иудовольствие этого рода ей не дано. А это немалое наслаждение — чувствоватьсебя огражденным от заразы, распространяемой столь порочным веком, иговорить себе самому: «Кто заглянул бы мне в самую душу, тот и тогда необвинил бы меня ни в несчастии и разорении кого бы то ни было, ни вмстительности и в зависти, ни в преступлении против законов, ни в жаждеперемен или смуты, ни в нарушении слова; и хотя разнузданность нашеговремени разрешает все это и учит этому каждого, я никогда не накладывал рукуна имущество или на кошелек какого-либо француза, но всегда жил за счетсвоего собственного, как на войне, так и в мирное время, и никогда непользовался ничьим трудом без должной его оплаты». Подобные свидетельствасовести чрезвычайно приятны, и эта радость, эта единственная награда,которая никогда не минует нас, — великое благодеяние для души.
Искать опоры в одобрении окружающих, видя в нем воздаяние задобродетельные поступки, значит опираться на то, что крайне шатко инепрочно. А в наше развращенное, погрязшее в невежестве время добрая слава внароде, можно сказать, даже оскорбительна: ведь кому можно доверить оценкутого, что именно заслуживает похвалы? Упаси меня бог быть порядочнымчеловеком в духе тех описаний, которые, как я вижу, что ни день каждыйсочиняет во славу самому себе. Quae fuerant vitia, mores sunt [2].
Иные мои друзья по личному ли побуждению, или вызванные на это мною, нераз принимались с полною откровенностью журить и бранить меня, выполняя туиз своих обязанностей, которая благородной душе кажется не только полезнее,но и приятнее прочих обязанностей, возлагаемых на нас дружбою. Я всегдавстречал эти упреки с величайшей терпимостью и искреннейшейпризнательностью. Но, говоря по совести, я частенько обнаруживал и в ихпорицаниях и в их восхвалениях такое отсутствие меры, что не допустил бы,полагаю, ошибки, предпочитая впадать в ошибки, чем проявлять благоразумие наих лад. Нашему брату, живущему частною жизнью, которая на виду лишь у нассамих, особенно нужно иметь перед собой некий образец, дабы равняться нанего в наших поступках и, сопоставляя их с ним, то дарить себе ласку, тоналагать на себя наказание. Для суда над самим собой у меня есть моисобственные законы и моя собственная судебная палата, и я обращаюсь к нейчаще, чем куда бы то ни было. Сдерживая себя, я руководствуюсь мерою,предуказанной мне другими, но, давая себе волю, руководствуюсь лишь своеймерою. Только вам одному известно, подлы ли вы и жестокосердны, или честны иблагочестивы; другие вас вовсе не видят; они составляют себе о васпредставление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашуприроду, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь сих приговором, считайтесь лишь со своим. Tuo tibi iudicio est utendum [3]. Virtutis etvitiorum grave ipsius conscientiae pondus est: qua sublata, iacent omnia [4].
Хотя и говорят, что раскаяние следует по пятам за грехом, мне кажется,что это не относится к такому греху, который предстает перед нами в гордомвеличии и обитает в нас, как в собственном доме. Можно отринуть и поборотьпороки, которые иногда охватывают нас и к которым нас влекут страсти, нопороки, укоренившиеся и закосневшие вследствие долгой привычки в душечеловека с сильной, несгибаемой волей, не допускают противодействия.Раскаяние представляет собой не что иное, как отречение от нашей собственнойволи и подавление наших желаний, и оно проявляется самым различным образом.Так, оно может заставить человека сожалеть о своей былой добродетели истойкости:
Quae mens est hodie, cur eadem non puero fuit?
Vel cur his animis incolumes non redeunt genae? [5]
Великолепна та жизнь, которая даже в наиболее частных своих проявленияхвсегда и во всем безупречна.
Всякий может фиглярствовать и изображать на подмостках честногочеловека; но быть порядочным в глубине души, где все дозволено, куда никомунет доступа, — вот поистине вершина возможного. Ближайшая ступень к этому —быть таким же у себя дома, в своих обыденных делах и поступках, в которых мыне обязаны давать кому-либо отчет и где свободны от искусственности ипритворства. И вот Биант [6], изображая идеальный семейный уклад, говорит,что глава семьи должен быть в лоне ее по своему личному побуждению таким же,каков он вне ее из страха перед законами и людскими толками. А Юлий Друз [7]весьма достойно ответил работникам, предлагавшим за три тысячи экюпеределать его дом таким образом, чтобы соседи не могли видеть, как прежде,что происходит за его стенами; он сказал: «Я не пожалею и шести тысяч, носделайте так, чтобы всякий со всех сторон видел его насквозь». С уважениемотмечают обыкновение Агесилая останавливаться во время разъездов по стране вхрамах с тем, чтобы люди и самые боги наблюдали его частную жизнь [8].Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жены их, нислуги не видели в них ничего замечательного. Лишь немногие вызываливосхищение своих близких.
Как подсказывает опыт истории, никогда не бывало пророка не только усебя дома, но и в своем отечестве. То же и в мелочах. Нижеследующийничтожный пример воспроизводит все то, что можно было бы показать и напримерах великих. Под небом моей Гаскони я слыву чудаком, так как сочиняю ипечатаю книги. Чем дальше от своих родных мест, тем больше я значу в глазахзнающих обо мне. В Гиени я покупаю у книгоиздателей, в других местах — онипокупают меня. На подобных вещах и основано поведение тех, кто, живя ипребывая среди своих современников, таится от них, чтобы после своей смертии исчезновения завоевать себе славу. Что до меня, то я не гонюсь за ней. Яжду от мира не больше того, что он мне уделил. Таким образом, мы с ним врасчете.
Иного восхищенный народ провожает с собрания до дверей его дома; новместе с парадной одеждой он расстается и с ролью, которую только чтоисполнял, и падает тем ниже, чем выше был вознесен: в глубине его души всенелепо и отвратительно, и даже если в нем господствует внутренний лад, нужнообладать быстрым и трезвым умом, чтобы подметить это в его привычных и ничемне примечательных поступках, в его обыденной жизни. Добавим к тому же, чтосдержанность — мрачная и угрюмая добродетель. Устремляться при осадекрепости в брешь, стоять во главе посольства, править народом — все этипоступки окружены блеском и обращают на себя внимание всех. Но бранить,смеяться, продавать, платить, любить, ненавидеть и беседовать с близкими и ссобою самим мягко и всегда соблюдая справедливость, не поддаваться слабости,неизменно оставаться самим собой — это вещь гораздо более редкая, болеетрудная и менее бросающаяся в глаза. Жизни, протекающей в уединении, что быни говорили на этот счет, ведомы такие же, если только не более сложные итягостные обязанности, какие ведомы жизни, не замыкающейся в себе. И частныелица, говорит Аристотель [9], служат добродетели с большими трудностями и