более возвышенным образом, нежели те, кто занимает высокие должности. Мыготовимся к выдающимся подвигам, побуждаемые больше жаждою славы, чем своейсовестью. Самый краткий путь к завоеванию славы — это делать по побуждениюсовести то, что мы делаем ради славы. И доблесть Александра, явленная им наего поприще, намного уступает, по-моему, доблести, которую проявил Сократ,чье существование было скромным и неприметным. Я легко могу представить себеСократа на месте Александра, но Александра на месте Сократа я представитьсебе не могу. Если бы кто-нибудь спросил Александра, что он умеет делать,тот бы ответил: подчинять мир своей власти; если бы кто-нибудь обратился стем же к Сократу, он несомненно сказал бы, что умеет жить, как подобаетлюдям, то есть в соответствии с предписаниями природы, а для этого требуютсяболее обширные, более глубокие и более полезные познания. Ценность душиопределяется не способностью высоко возноситься, но способностью бытьупорядоченной всегда и во всем. Ее величие раскрывается не в великом, но вповседневном.
Как те, кто судит о нас, проникая в глубины нашей души, не придаютслишком большого значения блеску наших поступков на общественном поприще,понимая, что это не более чем струйки и капли чистой воды, пробивающиесянаружу из топкой и илистой почвы, так и те, кто судит о нас по нашемувнешнему великолепию, заключают, исходя из него, и о нашей внутреннейсущности, ибо в их сознании никак не укладывается, что обычные людскиесвойства, такие же, как их собственные, совмещаются в нас с теми другимикачествами, которые вызывают их удивление и так недостижимы для них. По этойпричине мы и придаем бесам звериный облик. Кто же способен представить себеТамерлана [10] иначе, как с нахмуренными бровями, раздувающимися ноздрями,грозным лицом и неправдоподобно могучим станом, таким станом, каким наделяетего наше потрясенное славою этого имени воображение. И если бы кто-нибудьдоставил мне в прошлом случай увидеть Эразма [11], мне было бы трудно несчесть афоризмом и апофтегмой любую фразу, с которой он обратился бы ксвоему лакею или экономке.
Мы гораздо легче можем представить себе восседающим на стульчаке иливзгромоздившимся на жену какого-нибудь ремесленника, нежели вельможу,внушающего почтение своею осанкой и неприступностью. Нам кажется, что свысоты своих тронов они никогда не снисходят до прозы обыденной жизни.
Нередко случается, что порочные души под влиянием какого-нибудьпобуждения извне творят добро, тогда как души глубоко добродетельные — потой же причине — зло. Таким образом, судить о них следует лишь тогда, когдаони в устойчивом состоянии, когда они в ладу сами с собой, если это порой сними случается, или, по крайней мере, когда они относительно спокойны иближе к своей естественной непосредственности. Природные склонностиразвиваются и укрепляются при помощи воспитания, но изменить и преодолеть ихнельзя. Тысячи характеров в мое время обратились к добродетели или к пороку,хоть и были наставлены в противоположных правилах:
Sic ubi desuetae silvis in carcere clausae
Mansuevere ferae, et vultus posuere minaces,
Atque hominem didicere pati, si torrida parvus
Venit in ora cruor, redeunt rabiesque furorque,
Admonitaeque tument gustato sanguine fauces;
Fervet, et a trepido vix abstinet ira magistro. [12]
Эти врожденные свойства искоренить невозможно; их прикрывают, ихпрячут, но не больше. Латинский язык для меня как родной; я понимаю еголучше, чем французский, но вот уже сорок лет совершенно не пользуюсь им какязыком разговорным и совсем не пишу на нем; и все же при сильных и внезапныхдушевных движениях, которые мне довелось пережить раза два-три за мою жизньи особенно в тот раз, когда я увидел, что мой отец, перед тем совершенноздоровый, валится на меня, теряя сознание, первые вырвавшиеся из глубинпамяти и произнесенные мною слова были латинскими: природа сама собойпробивается наружу и выражает себя, вопреки долгой привычке. И этот примерможет быть подкреплен множеством других.
Те, кто пытался с помощью новых воззрений преобразовать в мое времянравы людей, искореняют лишь чисто внешние недостатки; что же касаетсянастоящих пороков, они их не затрагивают, если только не усиливают и неумножают, и этого усиления и умножения нужно бояться; они охотноостанавливаются на достигнутом и отказываются от других улучшений,ограничиваясь упомянутыми внешними и произвольными преобразованиями, которыене многого стоят, а между тем приносят им славу; таким образом, они засходную плату оставляют в покое другие, подлинные, врожденные, глубокоукоренившиеся пороки. Обратитесь на миг к показаниям вашего опыта; нетчеловека, который, если только он всматривается в себя, не открыл бы в себенекоей собственной сущности, сущности, определяющей его поведение ипротивоборствующей воспитанию, а так же буре враждебных ему страстей. Что доменя, то я не ощущаю никакого сотрясения от толчка; я почти всегда пребываюна своем месте, как это свойственно громоздким и тяжеловесным телам. Если яи оказываюсь порой вне себя самого, то все же нахожусь всегда где-топоблизости. Мои порывы не уносят меня чересчур далеко. В них нет ничегочрезмерного и причудливого, и мои увлечения, таким образом, нужно считатьздоровыми и полноценными.
Но что действительно заслуживает настоящего осуждения — а это касаетсяповседневного существования всех людей, — это то, что даже их личная жизньполна гнили и мерзости, что их мысль о собственном нравственном очищении —шаткая и туманная, что их раскаяние почти столь же болезненно и преступно,как и их грех. Иные, связанные с пороком природными узами или сжившиеся сним в силу давней привычки, уже не видят в нем никакого уродства. Других (ясам из их числа) порок тяготит, но это уравновешивается для нихудовольствием или чем-либо иным, и они уступают пороку, предаются ему ценоютого, что грешат пакостно и трусливо. И все же можно представить себе такуюнесоизмеримость удовольствия и греха, что первое — это можно сказать иотносительно пользы — с полным основанием извиняет второй, и не только в томслучае, когда удовольствие примешивается случайно и не имеет прямой связи сгрехом, как при краже, но даже если оно неотделимо от греховного деяния, какпри сближении с женщиной, когда вожделение безгранично, а порою, какговорят, и вовсе неодолимо.
Побывав недавно в Арманьяке и посетив поместье одного моегородственника, я видел там крестьянина, которого никто не называет иначе, как«вор». Он рассказывает о своей жизни следующее: родившись нищим и считая,что зарабатывать хлеб трудом своих рук — значит никогда не вырваться изнужды, он решил сделаться вором и всю молодость безнаказанно занимался этимсвоим ремеслом, чему немало способствовала его огромная телесная сила; онжал хлеб и срезал виноград на чужих участках, проделывая это где-нибудьвдалеке от своего дома и перетаскивая на себе такое количество краденого,что никому в голову не приходило, будто один человек способен унести наплечах все это в течение одной ночи; к тому же он старался распределятьпричиняемый им ущерб равномерно, так чтобы каждый в отдельности не испытывалслишком чувствительного урона. Сейчас он уже стар и для человека егосословия весьма состоятелен, чем обязан своему прошлому промыслу, в которомпризнается с полною откровенностью. Чтобы вымолить у бога прощения заподобный способ наживы, он, по его словам, что ни день оказываетвсевозможные благодеяния потомкам некогда обворованных им людей, дабывозместить свои былые хищения; и если он не успеет закончить эти расчеты(ибо наделить разом всех он не в силах), то возложит эту обязанность нанаследников, принимая во внимание то зло, которое он причинил каждому иразмеры которого известны лишь ему одному. Если судить по его рассказу,правдивому или лживому — безразлично, он сам смотрит на воровство как надело весьма бесчестное и даже ненавидит его, однако менее, чем нужду; онраскаивается в нем как таковом, но раз уж оно было уравновешено и возмещеноописанным образом, он в нем отнюдь не раскаивается. В данном случае нет тойпривычки, что заставляет нас слиться с пороком и приноровлять к нему даженаше мышление; здесь нет и того буйного ветра, который время от временипроносится в нашей душе, смущая и ослепляя ее и подчиняя в это мгновениевласти порока.
Всему, что я делаю, я, как правило, предаюсь всем своим существом и,пустившись в путь, прохожу его до конца: у меня не бывает ни одногодушевного побуждения, которое таилось бы и укрывалось от моего разума; онипротекают почти всегда с согласия всех составных частей моего «я», безраздоров, без внутренних возмущений, и если они бывают достойны порицанияили похвалы, то этим обязаны только моему рассудку, ибо если он был достоинпорицания хоть однажды, это значит, что он достоин его всегда, так как,можно сказать, от рождения он неизменно все тот же: те же склонности, то женаправление, та же сила. А что касается моих воззрений, я и теперь пребываюв той же точке, держаться которой положил себе еще в детстве.
Существуют грехи, которые увлекают нас стремительно, неодолимо,внезапно. Оставим их в стороне. Но что до других грехов, тех, в которые мыбеспрестанно впадаем, о которых столько думали и говорили с другими, илигрехов, связанных с особенностями нашего душевного склада, нашими занятиямии обязанностями, то я не в силах постигнуть, как это они могут столь долгоевремя гнездиться в чьем-либо сердце без ведома и согласия со стороны совестии разума познавшего их человека; и мне трудно понять и представить себераскаяние, охватывающее его, как он похваляется, в заранее предписанный дляэтого час [13].
Я не разделяю взгляда приверженцев Пифагора, будто люди, приближаясь кизваяниям богов, чтобы выслушать их прорицания, обретают новую душу [14]