труднее, чем радости: в этом случае его охватывает тревога и он начинаетразбрасываться. При безоблачном небе я вижу много отчетливее. Здоровьеподает мне советы и более радостные и более полезные, чем те, которые мнеможет подать болезнь. Я очистил и упорядочил мою жизнь, как только мог, ещев те времена, когда наслаждался всеми ее дарами. И мне было бы досадно истыдно, если бы оказалось, что убожество и печали моего заката имеют правопредпочесть себя тем замечательным дням, когда я был здоров, жизнерадостен,полон сил, и что меня нужно ценить не такого, каким я был, но такого, какимя сделался, перестав быть собой. Счастье человеческое состоит вовсе не втом, чтобы хорошо умереть, как говорит Антисфен [20], а в том, по-моему,чтобы хорошо жить. Я никогда не вынашивал в себе чудовищной мысли напялитьна голову и тело того, кто, в сущности, уже мертв, — а что иное япредставляю собой? — колпак и халат философа и никогда не стремился к тому,чтобы это жалкое рубище осудило и унизило самую яркую, лучшую ипродолжительную часть моей жизни. Я хочу показать — и притом так, чтобы всеэто видели, — что всегда и везде я все тот же. Если бы мне довелось прожитьеще одну жизнь, я жил бы так же, как прожил; я не жалею о прошлом и нестрашусь будущего. И если я не обманываюсь, то как внутри, так и снаружидело обстояло приблизительно одинаково. Больше всего я благодарен своейсудьбе, пожалуй, за то, что всякое изменение в состоянии моего телапроисходило в подобающее для моих лет время. Я видел себя в пору первыхпобегов, затем цветов и плодов, теперь наступила пора увядания. И этопрекрасно, ибо естественно. Я гораздо легче переношу свои боли именнопотому, что в мои годы они в порядке вещей, и потому, что, страдая от них, яс еще большей признательностью вспоминаю о долгом счастье прожитой мноюжизни. И моя житейская мудрость равным образом остается, возможно, на том жеуровне, что и прежде; впрочем, она была гораздо решительнее, изящнее,свежее, жизнерадостнее и непосредственнее, чем нынешняя, — закоснелая,брюзгливая, тяжеловесная.
Итак, я отказываюсь от всех улучшений, зависящих от столь печальныхобстоятельств и от возможных случайностей. Нужно, чтобы бог пребывал в нашемсердце.
Нужно, чтобы совесть совершенствовалась сама собой благодаря укреплениюнашего разума, а не вследствие угасания наших желаний. Сладострастие кактаковое не становится бесцветным и бледным, сколь бы воспаленными изатуманенными ни были созерцающие его глаза. Следует любить воздержание самопо себе и из уважения к богу, который нам заповедал его, следует любитьцеломудрие. Что же касается воздержания, на которое нас обрекают наши катарыи которым я обязан не чему иному, как моим коликам, то это не целомудрие ине воздержание. Нельзя похваляться презрением к сладострастию и победой надним, если не испытываешь его, если не знаешь его, и его обольщений, и егомощи, и его бесконечно завлекательной красоты. Я знал и то и другое, и кому,как не мне, говорить об этом. Но в старости, как мне кажется, наши душиподвержены недугам и несовершенствам более докучным, чем в молодости. Яговорил об этом совсем молодым, но тогда меня неизменно осаживали на томосновании, что я безбородый юнец. Я говорю то же самое и сейчас, когда моясивая борода придает моим словам вес. Мы зовем мудростью беспорядочный ворохнаших причуд, наше недовольство существующими порядками. Но вдействительности мы не столько освобождаемся от наших пороков, сколькоменяем их на другие — и, как я думаю, худшие. Кроме глупой и жалкой спеси,нудной болтливости, несносных и непостижимых причуд, суеверий, смехотворнойжажды богатств, когда пользоваться ими уже невозможно, я замечаю у стариковтакже зависть, несправедливость и коварную злобу. Старость налагает морщиныне только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и что-то не виднодуш — или они встречаются крайне редко, — которые, старясь, не отдавали быплесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору.
Принимая во внимание мудрость Сократа и кое-какие обстоятельства егоосуждения [21], я решаюсь предполагать, что он сам некоторым образомспособствовал совершившемуся, намеренно предоставляя всему идти своимчередом, — ведь он достиг семидесяти лет и знал, что его блестящему идеятельному уму предстоит в близком будущем ослабеть, а свойственной емупроницательности — померкнуть.
Каким только метаморфозам не подвергает каждодневно старость — можносказать, у меня на глазах — многих моих знакомых! Она — могущественнаяболезнь, настигающая естественно и незаметно. Нужно обладать большим запасомзнаний и большою предусмотрительностью, чтобы избегнуть изъянов, которымиона нас награждает, или, по крайней мере, чтобы замедлить развитие их. Ячувствую, что, несмотря на все мои оборонительные сооружения, она пядь запядью оттесняет меня. Я держусь сколько могу. Но я не знаю, куда, в концеконцов, она меня заведет. Во всех случаях я хочу, чтобы знали, откуда именноя упал.
Глава IIIО трех видах общения
Негоже всегда и во всем держаться своих нравов и склонностей.Наиважнейшая из наших способностей — это умение приспосабливаться к самымразличным обычаям. Неуклонно придерживаться по собственной воле или в силунеобходимости одного и того же образа жизни — означает существовать, но нежить. Лучшие души — те, в которых больше гибкости и разнообразия.
Вот поистине лестный отзыв о Катоне Старшем: Huic versatile ingeniumsic pariter ad omnia fuit, ut natum ad id unum diceres, quodcumque ageret [1].
Если бы мне было дано вытесать себя по своему вкусу, то нет такойформы, — как бы прекрасна она ни была, — в которую я желал бы втиснуться, стем чтобы никогда уже с нею не расставаться. Жизнь — это неровное,неправильное и многообразное движение. Неукоснительно следовать своимсклонностям и быть настолько в их власти, чтобы не мочь отступаться от нихили подчинять их своей воле, означает не быть самому себе другом, а темболее господином; это значит быть рабом самого себя. Я сейчас вспомнил обэтом, потому что мне не так-то легко отделаться от одного несносногосвойства моей души: обыкновенно ее захватывает только то, что для нее труднои хлопотно, и лишь этому она предается с горячностью и целиком. Сколь бынесложен ни был предмет, которым ей предстоит заниматься, она охотноусложняет его и придает ему такое значение, что ей приходится тратить нанего все свои силы. По этой причине ее незанятость для меня крайнемучительна и вредно отзывается на моем здоровье. Большинству умов, чтобывстрепенуться и ожить, нужны новые впечатления; моему, однако, они большенужны для того, чтобы прийти в себя и успокоиться, vitia otii negotiodiscutienda sunt [2], ибо его главнейшее и наиболее ревностное занятие — самопознание.Книги для него своего рода отдых, отвлекающий его от этого всепоглощающегодела. Первые же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самымразличным образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой, тострогостью, то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и укрепляет себя. Всебе самом обретает он побуждения к деятельности. Природа дала ему, как ивсем, достаточно поводов к полезным раздумьям и широкий простор для открытийи рассуждений.
Для всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в полноймере использовать их, размышление — могущественный и полноценный способсамопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшатьее позаимствованным добром.
Нет занятия более пустого и, вместе с тем, более сложного, чембеседовать со своими мыслями, — все зависит от того, какова беседующая душа.Самые великие души делают это занятие своим ремеслом — quibus vivere estcogitare [3]. Природанастолько покровительствует этой нашей особенности, что нет ничего, чеммогли бы мы заниматься более длительно, и нет дела, которому отдавались бы сбольшим постоянством и большей готовностью. «В этом, — говорит Аристотель [4], — и состоит труд богов, созидающий и их счастье и наше». Чтение служитмне лишь для того, чтобы, расширяя мой кругозор, будить мою мысль, чтобызагружать мой ум, а не память.
Лишь немногие беседы увлекают меня и не требуют от меня напряжения иусилий. Правда, прелесть и красота захватывают и занимают меня не меньше,если не больше, чем значительность и глубина. И поскольку все прочиеразговоры нагоняют на меня сон и я уделяю им лишь оболочку моего внимания,со мной нередко случается, что, присутствуя при подобном обмене словами,тягучем и вялом, поддерживаемом только ради приличия, я говорю или выпаливаюв ответ такой вздор и такие смешные глупости, которые не пристали бы дажедетям, или упорно храню молчание, обнаруживая еще большую неловкость инелюбезность. Часто я погружаюсь в мечтательность и углубляюсь в свои мысли;кроме того, мне свойственно непроходимое и совершенно ребяческое невежествово многих обыденных и общеизвестных вещах. По причине этих двух моих качествя добился того, что обо мне могут рассказывать по меньшей мере пять илишесть забавных историй, выставляющих меня самым нелепым дурнем на свете.
Итак, возвращаясь к избранной мною теме, должен сказать, что этанеподатливость и негибкость моего душевного склада заставляет меня бытьразборчивым по отношению к людям — мне приходится как бы просеивать их черезсито — и делает меня малопригодным для дел, выполняемых сообща. Мы живемсреди людей и вступаем с ними в разные отношения; если их повадки несносныдля нас, если мы гнушаемся соприкасаться с душами низменными и пошлыми — анизменные и пошлые души часто бывают такими же упорядоченными, как самыеутонченные (никчемна мудрость, не умеющая приноровиться к всеобщейглупости), — то нам нечего вмешиваться ни в наши собственные, ни в чужие