было! — включались мною в список моих потерь. Другие вносят в него своичестолюбивые чаянья, свой кошелек, свои знания, что, на мой взгляд, не менееглупо. Пока я рассматривал смерть отвлеченно, как конец жизни, я смотрел нанее довольно беспечно; в целом я не даю ей спуску, но в мелочах — онаположительно подавляет меня. Слезы слуги, распределение остающихся послеменя носильных вещей, прикосновение знакомой руки, всеобщие утешениярасслабляют меня и приводят в отчаяние.
Вот почему волнуют нам душу и жалобы вымышленных героев, а стенанияДидоны и Ариадны трогают даже тех, кто, читая о них у Вергилия и Катулла, неверит тому, что они и вправду существовали на свете. Если мы вспомним даже оПолемоне, о котором рассказывают как о своего рода чуде и которого называютв качестве примера полнейшей бесчувственности и душевной неуязвимости, то непобледнел ли также и Полемон, когда его всего-навсего укусила злая собака,вырвавшая у него на ноге кусок мяса [30]. И никакая мудрость не простираетсятак далеко, чтобы постигнуть рассудком причину столь живой и глубокойскорби, возрастающей в еще большей мере при непосредственном наблюдении тогоили иного горестного события: ведь наблюдают наши глаза и уши — органы,способные отзываться лишь на внешнее и, стало быть, наименее существенное вявлении.
Справедливо ли, что даже искусства используют вложенные в нас самоюприродою легковерие и слабоумие и извлекают из них свои выгоды? Оратор, какутверждает риторика, лицедействуя в фарсе, именуемом его судебною речью,будет тронут звучанием своего голоса и своим притворным волнением и, в концеконцов, даст обмануть себя страсти, которую старается изобразить. Онпроникнется подлинной и нешуточною печалью, порожденною в нем фиглярством,нужным ему, чтобы заразить ею и судей, которым до нее еще меньше дела, чемему самому. Подобное творится и с теми, кого нанимают для участия впохоронах с целью усугубить горестность этой торжественной церемонии и ктопродает свои слезы и скорбь мерой и весом; ведь несмотря на то, что ввыражении своего горя эти люди ограничиваются простым подражаниемустановленным образцам, все же, как достоверно известно, приноравливаясь ипонуждая себя к определенному поведению, они нередко с таким усердиемпредаются этому занятию, что впадают в неподдельную скорбь.
Мне пришлось в числе нескольких друзей господина де Граммона [31],убитого при осаде Ла-Фер, сопровождать его тело из лагеря осаждающих вСуассон. Во время этой поездки я заметил, что, где бы ни проходила нашапроцессия, народ повсюду встречал ее с причитаниями и плачем и что ихвызывало лишь впечатление, производимое нашим печальным шествием, ибо втолпе не знали покойного даже по имени.
Квинтилиан говорит, что ему доводилось видеть актеров, настолькосживавшихся со своей ролью людей, охваченных безысходною скорбью, что онипродолжали рыдать и возвратившись к себе домой; и о себе самом онрассказывает, что, задавшись целью заразить кого-нибудь сильным чувством, онне только заливался слезами, но и лицо его покрывала бледность, и весь егооблик становился обликом человека, отягощенного настоящим страданием [32].
В одной местности у подножия наших гор деревенские женщины уподобляютсятем священникам, которые одновременно исполняют свои обязанности и сами себеотвечают за певчего, ибо, бередя в себе тоску об умершем муже перечислениемвсех его добрых и приятных им качеств, они, вместе с тем, вспоминают иоглашают во всеуслышание и его пороки и недостатки, делая это как бы радитого, чтобы уравновесить вторыми первые и отвлечь себя от скорби кпрезрению; и они поступают не в пример лучше нас, когда мы стараемся изовсех сил в случае смерти едва известного нам человека воздать ему впервыепришедшие нам на ум и притом фальшивые похвалы: не видя его больше средиживых, мы превращаем его в совершенно иное существо по сравнению с тем,каким он нам представлялся, когда мы его видели среди нас, как если бысожаление открыло нам в нем нечто такое, чего мы прежде не знали, и слезы,омыв наш рассудок, просветили его. Я наперед отказываюсь от любых похвал,которыми пожелают осыпать меня не потому, что я их заслужил, но потому, чтоя буду мертв.
Если спросить кого-либо из осаждающих крепость: «Что вам в этой осаде?» — он, конечно, ответит: «Решительно ничего, но я должен подавать примеростальным и повиноваться, как все, моему государю. Я не ищу никакой личнойвыгоды; что же до славы, то я очень хорошо понимаю, сколь ничтожная крупицаее может выпасть на долю столь ничтожной особы, как я; и я не ощущаю в себени страсти, ни озлобления». Но взгляните на него следующим утром, и выобнаружите, что перед вами совсем другой человек, что он весь кипит, бурлити багровеет от гнева, стоя в своем ряду и готовый идти на приступ; это блескповсюду сверкающей стали, и огонь, и грохот наших пушек и барабанов вселилив него такую непримиримость и ненависть. «Нелепейшая причина!» — скажете вына это. Какая уж там причина! Чтобы возбудить нашу душу, и не требуетсяникаких причин: бесплотные и беспредметные образы безраздельно владеют ею ивозбуждают ее. Едва я принимаюсь строить воздушные замки, как моевоображение преподносит мне радости и удовольствия, которые по-настоящемузадевают и веселят мою душу. До чего же часто заволакивается наш ум гневомили печалью, которые насылает на нас какая-нибудь тень, и мы предаемсявыдуманным страстям, действительно будоражащим нам и душу и тело! Какиетолько гримасы — удивления, смеха, смущения — не вызывают грезы на нашихлицах! Какие судорожные движения в наших членах и какое волнение в голосе!Не кажется ли вам, что этот пребывающий в одиночестве человек видит передсобою призрачную толпу людей и ведет с ними какие-то разговоры, или что онодержим внутренним демоном, не оставляющим его ни на мгновенье в покое?Задайте себе вопрос, где же, собственно, то, что вызвало в нем этиизменения, и есть ли в природе еще что-нибудь, кроме нас, что питалось быпустотой и над чем она была бы всесильна?
Камбиз велел умертвить своего брата лишь потому, что ему приснилось,будто тот должен стать персидским царем, — а это был брат, которого он любили которому всегда доверял! [33] Аристодем, царь мессенцев, наложил на себяруки из-за сущего вздора, который он считал роковым предзнаменованием, — онсовершил это лишь из-за того, что по какой-то невыясненной причине выли егопсы. А царь Мидас сделал то же, встревоженный и испуганный неким тягостнымсном, который ему привиделся [34]. Лишить себя жизни из-за сновидения —значит и вправду ценить ее ровно во столько, сколько она стоит вдействительности!
А теперь выслушайте, пожалуй, как издевается наша душа надбеспомощностью тела, над его немощностью, над тем, что оно подверженовсевозможным напастям и изменениям: она и впрямь имеет основание говоритьобо всем этом!
О prima infelix fingenti terra Prometheo!
Ille parum cauti pectoris egit opus.
Corpora disponens, mentem non vidit in arte;
Recta animi primum debuit esse via. [35]
Глава VО стихах Вергилия
Чем отчетливее и обоснованней душеполезные размышления, тем онидокучнее и обременительней. Порок, смерть, нищета, болезни — темы серьезныеи нагоняющие уныние. Нужно приучить душу не поддаваться несчастьям и братьверх над ними, преподать ей правила добропорядочной жизни и добропорядочнойверы, нужно как можно чаще тормошить ее и натаскивать в этой прекраснойнауке; но душе заурядной необходимо, чтобы все это делалось с роздыхом иумеренностью, ибо от непрерывного и непосильного напряжения она теряется ишалеет.
В молодости, чтобы не распускаться, я нуждался в предостережениях иувещаниях; жизнерадостность и здоровье, как говорят, не слишком охочи доэтих мудрых и глубокомысленных рассуждений. В настоящее время я, однако,совсем не таков. Старость со всеми своими неизбежными следствиями только иделает, что на каждом шагу предостерегает, умудряет и вразумляет меня. Изодной крайности я впал в другую: вместо избытка веселости во мне теперьизбыток суровости, а это гораздо прискорбнее. Вот почему я теперь намереннопозволяю себе малую толику чувственных удовольствий и занимаю порой душушаловливыми и юными мыслями, на которых она отдыхает. Ныне я чересчуррассудителен, чересчур тяжел на подъем, чересчур зрел. Мои годы всякий деньучат меня холодности и воздержности. Мое тело избегает чувственных утех ибоится их. Пришла его очередь побуждать разум исправиться. И тело, в своюочередь, одергивает его, и притом так грубо и властно, как он никогда неодергивал тело. Оно ни на час не оставляет меня в покое — ни во сне, нинаяву, — непрерывно напоминая о смерти и призывая к терпению и покаянию. И яобороняюсь от воздержности, как когда-то от любострастия. Она тянет меняназад, и притом так далеко, что доводит до отупения. Но я хочу быть сам себегосподином, в полном и неограниченном смысле слова. Благоразумию такжесвойственны крайности, и оно не меньше нуждается в мере, чем легкомыслие. Ивот, опасаясь, как бы вконец не засохнуть, не иссякнуть и не закоснеть отрассудительности и благонравия, в перерывы между приступами болей,
Mens intenta suis ne siet usque malis, [1]
я чуть-чуть отворачиваюсь и отвожу взгляд от грозового и покрытоготучами неба, которое я вижу перед собой и на которое смотрю, благодарениебогу, без страха, хоть и не без самоуглубленной задумчивости, и забавляюсебя воспоминаниями о минувших днях моей молодости,
animus quod perdidit optat;
Atque in praeterita se totus imagine versat.