которое и посейчас принято у итальянцев, — я имею в виду «Cappari!»; Пифагорклялся водою и воздухом [132].
Я до того восприимчив, совершенно не отдавая себе в этом отчета, квнешним и поверхностным впечатлениям, что если три дня подряд у меня несходило с уст «ваше величество» или «ваше высочество», то еще с добруюнеделю они будут срываться с них вместо «вашей светлости» или «вашеймилости». И что я примусь говорить в шутку или ради забавы, то на следующийдень я скажу совершенно всерьез. Вот почему я с большой неохотой пользуюсь вмоих сочинениях простыми доводами и доказательствами — я страшусь, как быони не были позаимствованы мной у других. Всякий довод для меня одинаковоплодотворен. Я извлекаю их из любой безделицы — и да пожелает господь, чтобыи те, которыми я сейчас пользуюсь, не были подхвачены мною по внушению стольсвоенравной воли. И что из того, что я начинаю с тех доводов, которые мнепочему-либо понравились; ведь все, о чем бы я ни говорил, связано друг сдругом неразрывными узами.
Но я недоволен моею душой, потому что все свои наиболее глубокие мысли,наиболее дерзкие и больше всего захватывающие меня, она порождает, какправило, неожиданно и тогда, когда я меньше всего гоняюсь за ними; эти мыслиприходят внезапно и в таких местах, где я не могу их закрепить; онинастигают меня, когда я на коне, за столом, в постели, но больше всего,когда я еду верхом и веду сам с собой наиболее продолжительные беседы. Мояречь несколько щепетильна и нуждается во внимании и тишине, если я говорю очем-либо важном: кто прерывает меня, тот вынуждает замолчать. В путешествиинеобходимость следить за дорогой пресекает беседу; к тому же я чаще всегопутешествую без попутчиков, способных поддержать связные разговоры; вотпочему у меня в пути бывает сколько угодно досуга беседовать с собою самим.И тут происходит то же, что и с моими снами; видя сны, я препоручаю их моейпамяти (я то и дело вижу во сне, что мне снится сон), но назавтра я могупредставить себе не более, чем их краски — веселые, или грустные, иликакие-то странные; но в чем, собственно, состояло содержание моих снов,сколько бы я ни силился установить, я все глубже погружаюсь в забвение. Также обстоит дело и с этими случайными, западающими в мою фантазию мыслями; уменя в памяти запечатлевается лишь их расплывчатый образ, который толькопобуждает меня к тщетным попыткам восстановить забытое и бессильнодосадовать на самого себя.
Итак, оставив в стороне книги и переходя к вещам более осязательным ипростым, я нахожу, что любовь, в конце концов, не что иное, как жаждавкусить наслаждение от предмета желаний, а радость обладания — не что иное,как удовольствие разгрузить свои семенные вместилища, и что оно делаетсяпорочным только в случае неумеренности или нескромности.
Для Сократа любовь — это стремление к продолжению рода при посредстве ис помощью красоты. Но если обдумать все: забавные содрогания, неотделимые отэтого удовольствия, нелепые, дикие и легкомысленные телодвижения, на которыеоно толкает даже Зенона или Кратиппа [133], непристойную одержимость, нашуярость и жестокость, искажающие лицо человека в самые сладостные мгновениялюбви, и затем какую-то непреклонную, суровую, исступленную важность привыполнении столь пустых действий, а также то, что здесь вперемешку свалены инаши восторги и отбросы нашего тела и что высшее наслаждение связано собмиранием и стонами, как при страдании, — я считаю, что Платон прав,утверждая, что человек — игрушка богов [134],
[quaenam] ista iocandi
Saevitia! [135]
и что природа, насмешки ради, оставила нам это самое шалое и самоепошлое из наших занятий, дабы таким способом сгладить различия между нами иуравнять глупого с мудрым и нас с животными. И когда я представляю себе затаким делом самого вдумчивого и благонравного человека, он начинает казатьсямне наглым обманщиком, выдающим себя за вдумчивого и благонравного; это ногипавлина, принижающие его величие:
ridentem dicere verum
Quid vetat? [136]
Кто, предаваясь забавам, отметает от себя серьезные мысли, те, каксказал кто-то, похожи на боящихся приложиться к фигуре святого, если она неприкрыта набедренною повязкой.
Мы едим и пьем совсем как животные, однако это такие занятия, которыене препятствуют деятельности нашей души. В этом мы сохраняем преимуществоперед ними; но что до занятия, являющегося предметом нашего рассмотрения, тооно сковывает всякую мысль, затемняет и грязнит данной ему над намибезграничною властью все высокоумное и возвышенное, что только ни есть уПлатона в его теологии и философии, и тот все же ничуть на это не жалуется.Во всем другом вы можете соблюдать известную благопристойность; все прочиеваши занятия готовы подчиниться правилам добропорядочности, но это — его ипредставить себе нельзя иначе, как распутным или смешным. Попытайтесь-ка,ради проверки, найти в нем хоть что-нибудь разумное или скромное! Александрговаривал, что оно-то, главным образом, да еще потребность во сне побуждаютего признавать себя смертным; сон гасит и подавляет способности нашей души;половое сближение также рассеивает и поглощает их. И оно, разумеется, —свидетельство не только нашей врожденной испорченности, но и нашей суетностии нашего несовершенства.
С одной стороны, природа, связав с этим желанием самое благородное,полезное и приятное изо всех своих дел, толкает нас на сближение сженщинами; однако, с другой стороны, она же заставляет нас поносить его, ибежать от него, и видеть в нем нечто постыдное и бесчестное, и краснеть, ипроповедовать воздержание.
Ессеи [137], как сообщает Плиний [138], обходились на протяжении многихстолетий без кормилиц и без пеленок, что было, впрочем, возможно благодаряпритоку к ним чужестранцев, которых привлекали их простые и благочестивыенравы и которые постоянно пополняли их численность. То был целый народ,предпочитавший скорее исчезнуть с лица земли, чем оскверниться в объятияхженщин, и скорее потерять сонмы людей, чем зачать хоть одного человека.Передают, что Зенон лишь один-единственный раз имел дело с женщиной, да ито, можно сказать, из вежливости, дабы о нем не подумали, что он упорныйненавистник этого пола [139]. Всякий избегает присутствовать при рождениичеловека, и всякий торопится посмотреть на его смерть. Чтобы уничтожить его,ищут просторное поле и дневной свет; чтобы создать его — таятся в темных итесных углах. Почитается долгом прятаться и краснеть, чтобы создать его, ипочитается славой — и отсюда возникает множество добродетелей — умениеразделаться с ним. Одно приносит позор, другое — честь, и получается совсемкак в том выражении, которое, как говорит Аристотель, существовало в егостране и согласно которому оказать кому-нибудь благодеяние означало убитьего.
Афиняне, дабы подчеркнуть, что они испытывают равную неприязнь как кпервому, так и к второму, и стремясь освятить остров Делос и оправдатьсяпред Аполлоном, воспретили в пределах этого острова и роды и погребения [140].
Nostri nosmet poenitet. [141]
Наше существование мы считаем порочным.
Известны народы, у которых принято есть, накрывшись [142]. Я знаю однудаму — и из самого высшего круга, — которая уверяет, что смотреть на жующихмалоприятно и что при этом они очень теряют в привлекательности и красоте,так что на людях она крайне неохотно притрагивается к пище. И я знаю одногочеловека, который не выносит ни вида едящих, ни того, чтобы кто-нибудь виделего за едой, и он больше избегает чьего-либо присутствия, когда наполняетсебя, чем когда облегчается.
В империи Султана можно встретить множество людей, которые, дабывозвыситься над остальными, насыщаются так, чтобы никто их при этом невидел, и они делают это всего раз в неделю; которые раздирают и надрезываютсебе лицо и другие части своего тела; которые никогда ни с кем неперемолвятся ни единым словом, — все это люди, считающие, что они воздаютчесть своему естеству, лишая его естественности, возвыщаются, уничижаясь, иулучшаются, портя себе жизнь [143].
Но до чего же чудовищно животное, которое внушает ужас самому себе,которому его удовольствия тягостны и которое по собственной воле обрекаетсебя несчастьям!
Есть и такие, которые таят свою жизнь,
Exilioque domos et dulcia limina mutant, [144]
и прячут ее от других, которые бегут от здоровья и веселости, как откачеств злостных и пагубных. И не только немало сект, но и немало народовпроклинает свое рождение и осыпает благословеньями смерть. Есть и такойнарод, которому солнце представляется отвратительным и который поклоняетсямраку [145].
Мы щедры на выдумки лишь в одном, а именно, как бы причинить себе зло,и оно, поистине, дичь, гонясь за которой, мы растрачиваем силы своего ума,этого опасного орудия нашей беспутности!
О miseri! quorum gaudia crimen habent. [146]
О несчастный человек! У тебя и так достаточно неотвратимых невзгод, а