они со всей искренностью следовали преподанным мною правилам, то вели себя иболее рассудительно и более строго, чем если бы руководствовались своимисобственными.
Я всегда принимал риск, связанный с нашими встречами, по возможности насебя одного, дабы полностью снять его с них. И я всегда устраивал нашисвидания в местах, казалось бы, непригодных для этого и неожиданных, потомучто это подает меньше поводов к подозрениям и, сверх того, по-моему, гораздоспокойнее и безопаснее. Чаще всего любовников накрывают именно там, где, поих мнению, им всего безопаснее. Чего меньше боятся, против того меньшепринимают меры предосторожности и за тем меньше следят; и с большейрешимостью можно отважиться на то, на что, по общему мнению, вы неотважитесь и что становится легким вследствие своей трудности.
Никто никогда не занимался любовью так несуразно, как я. Этот способлюбить более добропорядочен, но кому, как не мне, знать, насколько он смешондля моих соотечественников и как малоуспешен. И все же я нисколько и ни вчем не раскаиваюсь; да и терять мне теперь больше нечего:
Пришла пора сказать об этом открыто. Но совсем так же, как я сказал быпри случае всякому: «Друг мой, ты бредишь; в твое время любовь имеет малообщего с искренностью и честностью».
haec si tu postules
Ratione certa facere, nihilo plus agas,
Quam si des operam, ut cum ratione insanias; [184]
если бы мне пришлось начинать сызнова, я бы пошел, наперекор всему, тойже походкой и по той же дороге, сколь бы бесплодным это для меня ни было.Бездарность и глупость в том, что непохвально, — похвальны. Чем дальше яотхожу от общего взгляда на эти вещи, тем ближе я подхожу к своему.
И все же я не позволял себе погружаться в подобные дела с головой; яполучал удовольствие, но не забывался; я полностью сохранял в себе ту малуютолику здравого смысла и рассудительности, которыми меня наделила природа,чтобы они всегда могли быть к услугам как женщин, так и моим; я бывалнемного взволнован, но не впадал в беспамятство. Бывало, что я поступалвопреки своей совести и доходил до излишеств и до распутства, но чтокасается неблагодарности, предательства, злобы и жестокости — нет, в этом янеповинен. Я не покупал наслаждения любой ценой; я платил за него не больше,чем оно действительно стоило. Nullum intra se vitium est [185]. В почти равной мере мне ненавистны каксонная и оцепеневшая праздность, так и усеянная шипами, докучная занятость.Одна меня усыпляет, другая держит в тисках. По мне все равно — что раны, чтопобои; что порезы, что синяки. Когда я был пригоднее к этим делам, я умелдержаться должной умеренности, пребывающей посередине между обеимикрайностями. Любовь — бодрое, оживленное, веселое возбуждение; она никогдане вселяла в меня тревогу, и я никогда от нее не терзался; я бывал еюразгорячен, и она вызывала у меня жажду: на этой черте и следуетостанавливаться; любовь вредна лишь глупцам.
Один юноша спросил у философа Панэция, пристойно ли мудрецу влюбляться.Тот ответил: «Оставим мудреца; а вот ты да я, отнюдь не мудрецы, давай-калучше остережемся столь беспокойной и буйной страсти, порабощающей насдругому и внушающей нам презрение к себе» [186]. Он был прав, утверждая, чтостоль неукротимую по своей сущности страсть нельзя доверять душе, бессильнойустоять перед ее натиском и лишенной средств опровергнуть на деле мнениеАгесилая, считавшего, что благоразумие и любовь несовместимы [187]. Любовь —и вправду занятие непристойное, постыдное и недозволенное; но если невыходить из указанных мною рамок, она, по-моему, делается целительною,способной расшевелить отяжелевшие ум и тело; и будь я врачом, я бы с такойже готовностью, как и всякие другие лекарства, прописывал ее людям моегосложения и образа жизни, дабы возбуждать и поддерживать их в пожиломвозрасте и тем самым замедлить наступление старости. И пока мы еще наокраине, пока у нас бьется пульс,
Dum nova canities, dum prima et recta senectus,
Dum superest Lachesi quod torqueat, et pedibus me
Porto meis, nullo dextram subeunte bacillo, [188]
необходимо, чтобы нас будоражило и подстегивало какое-нибудь сильноевозбуждение, а его-то и приносит с собою любовь. Взгляните-ка, сколькомолодости, мощи и бодрости вернула она мудрому Анакреонту! [189] А Сократ,когда он был старше меня, говоря о том, к кому его влекло любовное чувство,рассказывает: «Опершись плечом о его плечо и приблизив голову к его головетак, чтобы нам обоим можно было смотреть в ту же книгу, я внезапнопочувствовал — ив этом нет ни капельки лжи, — как в мое плечо вонзилосьострое жало, точно меня укусил какой-нибудь зверь; после этого я в течениепяти дней ощущал в том же месте резкое жжение, вливавшее в мое сердценепрерывно мучившее меня желание» [190]. Прикосновение, и к тому жеслучайное, и не более чем плечом, разгорячило и опалило душу, успевшую сгодами охладеть и увянуть, и притом душу, намного опередившую все остальныена стезе самоусовершенствования! А почему бы и нет? Сократ был человек и нехотел ни быть, ни казаться чем-либо иным.
Философия нисколько не ополчается против страстей естественных, лишь быони знали меру, и она проповедует умеренность в них, а не бегство от них; ееусилие в борьбе с ними направлены лишь против тех страстей, которые чуждынашей природе и привносимы извне. Она говорит, что побуждения нашего тела недолжно усиливать измышлениями ума, и мудро предостерегает нас от желаниявозбуждать в себе голод пресыщением, от желания набить свой живот вместотого, чтобы его наполнить; она увещевает избегать всякого наслаждения,заставляющего нас алкать еще больше, избегать еды и питья, обостряющих нашиголод и жажду; так и в любви она предписывает нам избирать для себя предмет,утоляющий потребность нашей плоти, но не задевающий нашей души, котораядолжна оставаться невозмутимой, и единственное, что ей надлежит делать, это — следовать по пятам за плотью и ей соприсутствовать [191].
Но разве у меня нет достаточных оснований считать, что эти предписанияфилософии, — к тому же, по-моему, слишком суровые, — относятся лишь к такойплоти, которая безотказно выполняет свои обязанности, и что, следовательно,изнуренную плоть, так же как и вялый желудок, извинительно согревать иподдерживать искусственно, усилием воображения возвращая ей бодрость ичувственное влечение, раз она их утратила? Не можем ли мы сказать, что внас, пока мы пребываем в этой земной темнице, нет ничего ни чисто плотского,ни чисто духовного и что мы беспощадно разрываем на части живого человека; иразве, как мне кажется, не было бы гораздо справедливее, если бы мыотносились к принятым среди нас любовным утехам по крайней мере с таким жесочувствием, какое испытываем к страданию? Оно, например, доходило в душе усвятых, всем своим существом предававшихся покаянию, можно сказать, докрайних пределов; и вследствие тесных уз, связывающих плоть с душою, плоть,разумеется, тоже несла при этом свою долю страдания, хотя могла быть инепричастной к причине, его породившей; и все же этим святым было мало,чтобы плоть лишь следовала за скорбящей душой и ей соприсутствовала; ониподвергали ее жестоким и только ей одной предназначенным истязаниям, дабы идуша и плоть, соревнуясь друг с другом, погружали человека в страдание, темболее благотворное, чем оно было мучительней.
Подобным же образом справедливо ли отвращать нашу душу от плотских утехи говорить, что она должна вовлекаться в них как бы по обязанности, в силунеизбежной и рабской необходимости? Но ведь именно душе и подобаетвынашивать их и пестовать, влечься к ним и управлять ими, ибо всем руководиттолько она; ведь как раз она и присущие ей наслаждения и должны, по-моему,внушать и передавать плоти все свойственные их сущности ощущения изаботиться о том, чтобы они были для нее сладостными и благодетельными. Ибоесли разумно утверждение тех, кто говорит, что плоть не должна удовлетворятьсвои желания и стремления в ущерб духу, то почему не разумно и обратноеутверждение, то есть что дух не должен удовлетворять свои желания истремления в ущерб плоти?
У меня нет другой страсти, которая могла бы меня захватить. То, чтолюдям, не имеющим, как и я, постоянных занятий, дают алчность, честолюбие,ссоры, судебные тяжбы, — все это — и с большей приятностью — дала бы мнелюбовь; она вернула бы мне проницательность, трезвость, любезность,стремление заботиться о своей особе; она придала бы уверенность моейвнешности, так что ее не искажали бы гримасы старости, жалкие иотвратительные черты; она побудила бы меня к занятиям здравым и мудрым, и ястал бы и более уважаемым и более любезным; она избавила бы мой дух ототчаянья в себе и своем одиночестве и примирила бы его с самим собою; онаотвлекла бы меня от тысячи тягостных мыслей и тысячи печалей и огорчений,насылаемых на нас в пожилом возрасте праздностью и плохим здоровьем; онасогрела бы по крайней мере во сне эту кровь, уже забываемую природой, оназаставила бы меня выше держать голову и продлила бы хоть немного силу, икрепость, и бодрость души в том несчастном, который стремительно идетнавстречу своему концу. Но я хорошо знаю, что вновь обрести подобное счастье — редкостная удача. Из-за немощности и чрезмерной опытности наш вкус стал