далеко или нет? А на расстоянии полудневного перегона? А десять лье — этодалеко или близко? Если близко, то как же обстоит дело с одиннадцатью,двенадцатью или тринадцатью? И так шаг за шагом. Поистине, я полагаю, что тажена, которая вздумала бы предписать своему мужу: «на таком-то шагукончается «близко», а вот на этом начинается «далеко», — должна была быостановить его как раз посередине,
excludat iurgia finis.
Utor permisso, caudaeque pilos ut equinae
Paulatim vello, et demo unum, demo etiam unum,
Dum cadat elusus ratione ruentis acervi; [86]
и пусть эта женщина смело обратится за помощью к философии, есликто-нибудь пожелает бросить ей упрек в том, что, не видя ни того ни другогокончика связующей нити между чрезмерным и малым, между длинным и коротким,легким и тяжелым, близким и далеким, не умея распознавать, где начало и гдеконец, она крайне неопределенно судит и о середине: Rerum natura nullamnobis dedit cognitionem finium [87]. А разве нет женщин, остающихся женами и подругами своихпокойных мужей и возлюбленных, которые не где-нибудь на другом конце света,а в ином мире? Мы можем любить и тех, кого уже нет, и тех, кого еще нет, ане то что отсутствующих. Вступая в брак, мы не брали на себя обязательствабыть такими же неразлучными, как некоторые букашки, которых нам случаетсявидеть, или как бесноватые из Карентии, сцепившиеся друг с другом всовокуплении, подобно собакам [88].
Если жены и любят созерцать своих мужей спереди, то не должны ли они,если потребуется, столь же охотно смотреть им и в спину?
И не будет ли здесь уместно, чтобы показать истинную причину их жалоб,привести следующие слова поэта, так великолепно изображающего женскиечувства и мысли:
Uxor, si cesses, aut te amare cogitat,
Aut tete amari, aut potare, aut animo obsequi,
Et tibi bene esse soli, cum sibi sit male. [89]
Разве не похоже на истину, что сопротивление и противоречие сами посебе их поддерживают и занимают и что они бывают довольны, когда вызываютваше неудовольствие?
В истинной дружбе — а она мне известна до тонкостей [90] — я отдаюмоему другу больше, чем беру у него. Мне больше по душе, когда я сам делаюему добро, чем когда он делает его мне; и больше всего добра он делает мнетогда, когда делает его самому себе. И если ему приятно или полезнокуда-нибудь отлучиться, его отсутствие для меня еще сладостней, чемприсутствие. Да и какое же это отсутствие, если располагаешь средствами сним сноситься? Порою наша разлука бывала для меня не без приятности и не безпользы. Разлучаясь, каждый из нас жил более заполненной жизнью и видел еешире и глубже: он жил, он наслаждался, он наблюдал для меня, я наблюдал длянего, делая это с такой полнотой, как если бы он был со мною. Когда мыбывали вместе, какая-то наша часть оставалась праздной: мы сливались вединое целое. Разъединение в пространстве обогащало нашу духовную связь.Жажда непосредственной близости говорит о недостатке способности к духовномуобщению.
Что касается моего пожилого возраста, на который мне также указывают,то я думаю об этом совершенно иначе; это юности подобает считаться собщественным мнением и ограничивать себя ради другого. Ее хватает на все: ина людей и на себя; а у нас полно хлопот и забот и о самих себе. По меретого, как мы лишаемся естественных удовольствий, мы возмещаем ихудовольствиями искусственными. Несправедливо прощать молодости ее погоню занаслаждениями и мешать старости искать в них отраду. В юности я сдерживалсвои бурные страсти благоразумием; в старости я добавляю к моим печальнымутехам чуточку озорства. Да и законы Платона запрещают отлучаться за пределыстраны до сорока или пятидесяти лет, дабы эти отлучки были полезнее ипоучительнее; и еще больше сочувствия вызывает у меня второй пункт тех жезаконов, воспрещающий их после шестидесяти лет.
«Но в ваши лета вам не вернуться из дальнего путешествия». — «А что мнедо этого?» Я предпринимаю его не для того, чтобы непременно вернуться, и недля того, чтобы его завершить; я предпринимаю его лишь затем, чтобывстряхнуться, пока это встряхивание мне нравится. И я езжу для того, чтобыездить. Кто бегает за доходным местом или за зайцем, тот, можно сказать, небегает; бегает только тот, кто бегает взапуски и для того, чтобыпоупражняться в беге.
Мои желания таковы, что их можно считать осуществившимися в любоемгновение и в любом месте; они не сопряжены с особенными надеждами. Да и моепутешествие через жизнь происходит точно так же. Впрочем, я видел на чужбинедостаточно мест, в которых был бы не прочь остаться. А почему бы и нет, еслиХрисипп, Клеанф, Диоген, Зенон, Антипатр и столько других мудрецов того женаиболее сурового философского направления покинули свою родину, не имеяникаких оснований на нее жаловаться и единственно из желания подышать другимвоздухом [91]. И, конечно, самое большое неудовольствие, какое мне приносятмои поездки, — это невозможность принять решение поселиться навсегда там,где мне это было бы по сердцу, ибо, приспособляясь к общепринятым нравам, явсегда должен думать о возвращении.
Если бы я боялся умереть где-нибудь в другом месте, чем место моегорождения, если б я думал, что умирать вдали от домашних мне будет труднее, ябы едва отважился выезжать за пределы Франции, я бы не выезжал без душевногосодрогания и за пределы моего прихода. Смерть всечасно дает мне о себезнать; она непрерывно сжимает мне грудь или почки. Но я скроен на иной лад;она для меня одна и та же повсюду. И если бы мне предоставили выбор, я бы,надо полагать, предпочел умереть скорее в седле, чем в постели, вне дома ивдалеке от домашних. В прощании с друзьями гораздо больше муки, чемутешения. Я охотно забываю об этом требовании наших приличий, ибо из всехобязанностей, налагаемых на нас дружбой, эта единственная для менянеприятна, и я так же охотно забыл бы произнести напоследок величавое«прощай навсегда». Если присутствие близких людей и доставляет умирающемукое-какие удобства, то оно же причиняет ему тьму неприятностей. Мне пришлосьвидеть умирающих, безжалостно осаждаемых всей этой толпой; множествоприсутствующих было им невмоготу. Считается нарушением долга исвидетельством недостаточной любви и заботы предоставить вам спокойноиспустить дух; один терзает и мучает ваши глаза, другой — уши, третий — рот;нет такого чувства или такой части тела, которую нам бы при этом нетеребили. Ваше сердце переполняет жалость к себе самому, когда вы слышитегорестные стенания ваших друзей, и досада, когда вам доводится пороюуслышать другие стенания, лживые и лицемерные. Кто всегда был изнеженным ичувствительным, для того это еще мучительнее. В столь решительный час емунужна ласковая, приноровившаяся к его чувствительности рука, чтобы почесатьему именно там, где у него зудит, или даже вовсе его не касаться. Если длятого, чтобы мы появились на свет, нужно содействие повитухи, то для того,чтобы его покинуть, мы нуждаемся в человеке еще более умелом, чем она. Воттакого-то человека, и вдобавок ко всему расположенного к вам, и следует, несчитаясь с расходами, нанимать для услуг этого рода.
Я отнюдь не дорос до той горделивой и презрительной твердости, которая,черпая силы сама в себе, обходится без чьей-либо помощи и которую ничто неможет поколебать; я стою ступенькою ниже. Я попытаюсь улизнуть, словнокролик, и уклониться от этой публичной сцены — не из безотчетного страхаперед ней, а совершенно сознательно. Я вовсе не намерен делать из этого актаиспытание или доказательство моей стойкости. К чему? Ведь, перейдя этотпорог я утрачу и права на добрую славу и всякую заинтересованность в ней. Яудовольствуюсь смертью сосредоточенной, одинокой, спокойной, полностью моей,и только моей, соответствующей образу жизни, уединенному и обособленному,которого я придерживаюсь. Вопреки предрассудкам римлян, почитавших того, ктоумирал, не произнеся речи, и у кого не было близких, которые закрыли б емуглаза, у меня хватит чем занять мое время, утешая себя и без того, чтобызаниматься еще утешением других, хватит мыслей в моей голове и без того,чтобы обстоятельства внушали мне новые, хватит тем для беседы с собой и безтого, чтобы заимствовать их извне. Обществу здесь не уготовлено никакойроли; в этом акте лишь одно действующее лицо. Давайте жить и смеяться передсвоими, умирать и хмуриться перед посторонними. Всегда можно сыскать заплату кого-нибудь, кто поправит вам голову или разотрет ваши ноги, но кто,вместе с тем, не станет беспокоить вас, когда вам не до этого, и сравнодушно-спокойным лицом предоставит вам беседовать с самим собою ижаловаться на свой собственный лад.
Побуждаемый доводами рассудка, я упорно стараюсь отделаться отребяческой и бесчеловечной прихоти, в силу которой мы стремимся вызватьсвоими страданиями сочувствие и скорбь у наших друзей. Мы сверх всякой мерырасписываем свои недуги, чтобы заставить наших друзей проливать о нас слезы.И ту самую сдержанность, которая так восхваляется в каждом, кто стойкопереносит свое несчастье, мы поносим и осуждаем и ставим в упрек нашимблизким, когда они проявляют ее по отношению к нам. Нам недостаточно, чтоони попросту соболезнуют нашим бедам, если при этом они по-настоящему неудручены ими. Нужно преувеличивать свою радость и по возможностипреуменьшать свои огорчения. Кто без причины жалуется, тот не встретитотклика на свои жалобы и тогда, когда они не будут беспричинными. Жаловатьсявсегда — значит никогда не встречать отклика на свои жалобы; частоизображать страдание — значит ни в ком не пробуждать сострадания. Кто,полный жизни, изображает из себя умирающего, тому угрожает, что его сочтут