полным жизни и тогда, когда он и впрямь будет при смерти. Я видел таких,которым словно вожжа под хвост попадала, если кто-нибудь находил, что у нихнедурной цвет лица и размеренный пульс, и таких, что сдерживали улыбку,потому что она указывала бы, что они выздоравливают, и таких, кто лютойненавистью ненавидел здоровье, так как здоровье не может вызывать жалость.Но всего любопытнее, что это не были женщины.
Я изображаю мои болезни, самое большее, такими, каковы они есть, иизбегаю выражать озабоченность своим состоянием и сетовать на него. Если невеселость, то, на худой конец, спокойная сдержанность окружающих — вот чтотребуется рассудительному больному. Видя себя занемогшим, он не объявляетвойны здоровым: ему приятно смотреть на того, кто пышет здоровьем и в комоно нисколько не пошатнулось, и наслаждаться хотя бы его лицезрением.Чувствуя, что движется под уклон, он не отбрасывает начисто мыслей о жизни ине избегает привычных разговоров. Я хочу изучать болезнь пока здоров, нокогда я болен, она полностью завладевает мною и без помощи моеговоображения. Мы заранее приготовляемся к путешествию, которое задумалипредпринять и решили осуществить; но последний час перед тем, как сесть наконя, мы предназначаем для окружающих, а порой ради них и удлиняем его.
Из этого предаваемого гласности повествования о моих нравах янеожиданно для себя извлекаю некоторым образом выгоду, так как обретаю в немсвоего рода правило. Я нередко подумываю о том, что мне никоим образом неподобает приукрашивать историю моей жизни. Этот публичный рассказ обязываетменя не сходить с прямого пути и не искажать своей натуры и своих мыслей,как правило, менее извращенных и сбивчивых, чем это свойственно злобным иболезненным суждениям нашего времени. Устойчивость и простота моих нравовдолжны, казалось бы, ограждать их от толкования вкривь и вкось, но посколькуони немного по-новому скроены и необычны, здесь открывается широкий простордля злословия. Пожелай кто-нибудь под личиной внешнего беспристрастиясмешать меня с грязью, у него было бы более чем достаточно поводов куснутьменя за сознаваемые и признаваемые мною самим недостатки, он мог бы вдостальнатешиться, попадая, что называется, в самую точку. Если бы, однако, емупоказалось, что, обличая и обвиняя самого себя, я лишаю жала его укусы, тоему было бы проще простого воспользоваться своим правом преувеличения исгущения (право нападающего — пренебрегать справедливостью). Корни пороков,которые я открываю в себе, пусть он превратит в раскидистые деревья; пустьобрушится не только на те пороки, которые держат меня в своей власти, но ина угрожающие мне в будущем — пороки постыдные и сами по себе, и потому, чтоих великое множество; этим оружием пусть он меня и побьет.
Я бы охотно последовал примеру философа Диона. Антигон хотел егоуколоть низким происхождением; тот, однако, дал ему сдачи: «Я, — сказал он, —сын раба, мясника, заклейменного, и потаскухи, которую мой отец смог взятьсебе в жены только благодаря гнусности ее промысла. И отец и мать былинаказаны за какое-то преступление. Один оратор, которому я понравился, купилменя малым ребенком; умирая, он завещал мне все свое состояние, которое япереправил в Афины, где и посвятил себя изучению философии. Пусть историкине трудятся выискивать обо мне сведения; я сообщу им все, как есть» [92].
Благородно и независимо высказанное признание ослабляет силу упрека ивыбивает оружие из рук оскорбителя.
Так или иначе, но, взвесив все, я склонен считать, что нередко меняхвалят и порицают сверх меры. Мне также кажется, что с самого детства язанимаю положение — и в отношении знатности, и в отношении оказываемых мнепочестей — скорее выше того, которое мне причитается.
Я бы чувствовал себя лучше в тех странах, в которых эти различия былибы упорядочены или ничего бы не значили. Лишь только спор о праве первенствав какой-либо процессии или при рассаживании по местам затягивается сверхтроекратного обмена разъяснениями и замечаниями, он становится неприличным.Я не боюсь ни уступать, ни преступать существующие на этот счет правила,лишь бы избегнуть столь недостойного препирательства; и всякому, выражавшемужелание выказать передо мной свое превосходство, я всегда тотчас же уступал.
Кроме пользы, которую я для себя извлекаю, описывая самого себя, ятакже ласкаю себя надеждой, что, если моим нравам и взглядам еще при моейжизни доведется прийтись по душе какому-нибудь порядочному и достойномучеловеку, он не преминет меня разыскать, и мы с ним сойдемся, чтобы большене расставаться; я даю ему немалую фору, так как то, что он смог бы узнатьобо мне лишь после длительного знакомства и близости в течение многих лет,станет ему известно из этих моих протокольных записей за какие-нибудь тридня, и к тому же с большею достоверностью и большей точностью. Забавнаяпричуда: многие вещи, которые я не захотел бы сказать ни одному человеку, ясообщаю всему честному народу и за всеми моими самыми сокровенными тайнами имыслями даже своих ближайших друзей отсылаю в книжную лавку.
Excutienda damus praecordia. [93]
Знай я так же досконально кого-нибудь, кто был бы мне близок по духу, ябы непременно отправился на его розыски, будь то хоть на край света, ибоудовольствие от подходящего и приятного общества ни за какие деньги,по-моему, не купить. Ах, друг! До чего же справедливо древнее изречение,гласящее, что дружба еще насущнее и еще сладостнее, чем вода и огонь [94]!
Возвращаюсь к моему рассуждению. Итак, не такое уж страшное зло умиратьвдали от своих и наедине с собой.
Считаем же мы совершенно необходимым уединяться для отправления нашихестественных нужд, куда менее неприятных, чем эта, и менее отвратительных.Да и тем, кто значительную часть своей жизни проводит в медленном угасании,также, пожалуй, не подобает, чтобы их несчастье мешало жить целой семье. Ииндусы в одной из своих провинций считали вполне справедливым умерщвлятьвсякого, кому досталась столь печальная доля; а в другой — они же оставлялиего в одиночестве, предоставляя ему спасаться, как может [95]. Кому этинесчастные под конец не наскучивают и кому они не становятся нестерпимыми?Обычно наши обязанности не простираются так далеко. В своих лучших друзьяхвы насильственно воспитываете жестокость, вы прививаете черствость и вашейжене и детям, привыкающим не замечать ваших страданий и не сочувствовать им.Стоны, которые я издаю во время одолевающих меня колик, никого больше нетрогают. И если порой мы испытываем известное удовольствие от общения снашими близкими, что, впрочем, бывает далеко не всегда, так как различие вусловиях существования вызывает в нас досаду и зависть к любому человеку, тодопустимо ли злоупотреблять этим удовольствием целый век? Чем больше я вижу,как ради меня они, по своей доброте, стесняют себя во всем, тем больше менядолжны огорчать их мучения. Мы имеем право опираться иногда на другого, нововсе не наваливаться на него всей своей тяжестью и поддерживать себя ценойего гибели, как тот, кто велел зарезать младенцев, чтобы исцелиться от своейболезни их кровью [96]. Или как тот другой, к которому приводили молодыхдевушек, чтобы они согревали по ночам его стынущее старое тело и смешивалисвое сладостное дыхание с его зловонным и прерывистым [97]. И если бы яоказался в положении такого расслабленного, я бы скорее всего удалился вВенецию, которую и избрал бы своим убежищем до конца дней.
Преклонному возрасту под стать одиночество. Я общителен до крайности. Итем не менее я считаю для себя обязательным избавить отныне мир отлицезрения моей немощи, таить ее про себя, съежиться и укрыться в своейскорлупе, как черепаха под своим панцирем. Я учусь видеть людей, удалившисьот них; соваться к ним, когда твоя жизнь на волоске, означало бы оскорблятьих чувство. Пришла пора повернуться спиною к обществу.
«Но в таком длительном путешествии вы можете на свою беду застрять вкакой-нибудь жалкой лачуге, где будете лишены всяких удобств». Большая частьтого, что мне может понадобиться, всегда со мной; и потом, нам все равно неуйти от судьбы, если она задумала нас настигнуть; когда я болею, мне нетребуется ничего сверх обычного; и раз сама природа бессильна прийти мне напомощь, я не хочу, чтобы это сделала какая-нибудь пилюля. В самом началемоих недомоганий или болезней, которые на меня накидываются, еще неосиленный ими и, можно сказать, почти здоровый, я примиряюсь с господом,исполняя последний долг христианина, и чувствую себя после этого легко исвободно, точно с меня свалилось тяжелое бремя, так что мне начинаетказаться, что теперь я уж справлюсь с моим недугом. Нотариус и стряпчий мненужны еще меньше врачей. Пусть от меня не ждут, чтобы я больной занималсятеми делами, которые не наладил, находясь в полном здравии. Всераспоряжения, которые я наметил сделать на случай смерти, уже давно сделаны, — я бы не посмел отложить их хотя бы на один день; ну, а если что мной и несделано, то причина этого или в том, что колебания задержали мое решение, —ведь иногда лучшее решение не принимать никакого решения, — или в том, что яи вовсе не хотел этого делать.
Я пишу свою книгу для немногих и на немногие годы. Будь ее содержаниедолговечнее, его нужно было бы изложить более твердым и четким языком.Принимая во внимание непрерывные изменения, которым наш язык подвергался досамого последнего времени, может ли кто рассчитывать, что и через полсотнилет его будут употреблять в том же виде, в каком употребляют сейчас? Онбезостановочно течет через наши руки и уже при моей жизни стал наполовинудругим. Мы говорим, что ныне он достиг совершенства. Но ведь каждый векговорил о своем языке то же самое. Я отнюдь не склонен находить его