превосходного кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем рисунок исудить о работе мастера.
Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такогоработника, который в поучении всем оглашает свои правила воздержности иумеренности и вместе с тем предает гласности свои сочинения, воспевающиелюбовь и распутство. И Ксенофонт, предаваясь любовным утехам с Клинием,написал против Аристиппова учения о наслаждении [123]. Это происходило супомянутыми философами не потому, что они переживали какие-то чудесныепревращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за чего Солонпредстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говоритдля толпы, то для себя; и для себя он избирает правила естественные и нестеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем добрыхначал.
Curentur dubii medicis maioribus aegri. [124]
Антисфен разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать все,что бы он ни счел полезным, не связывая себя законами; ведь он прозорливее,чем они, и ему лучше ведомо, что есть настоящая добродетель [125]. Егоученик Диоген говорил, что страстям следует противопоставлять разум, судьбе — твердость, законам — природу [126].
Желудки, подверженные расстройству, нуждаются в искусственныхограничениях и предписаниях. Что до здоровых желудков, то они попростуследуют предписаниям своего естественного влечения. Так и поступают нашиврачи, которые едят дыню, запивая ее молодым вином, между тем как держатсвоих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.
«Я не знаю, какие они пишут книги, — говорила куртизанка Лаиса, — в чемих мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы стольже часто стучатся ко мне, как и все остальные» [127]. Так как нашараспущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного и допустимого,нашим житейским правилам и законам была придана, и во многих случаях бездостаточных оснований, излишняя жестокость.
Nemo satis credit tantum delinquere quantum
Permittas. [128]
Было бы желательно установить более разумное соотношение междутребуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, ипоставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, иэто относится даже к тем, карать и казнить которых было бы и очень жалко,принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.
Olle, quid ad te
De cute quit faciat ille, vel illa sua? [129]
А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоинпохвалы за свои добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо,если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные изапутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочнымилюдьми, если станем исходить из законов, установленных для нас господомбогом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческоеблагоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себепредписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущностьвраждебна всякой устойчивости. Человек сам себя заставляет впадать впрегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своеймерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его жесобственному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечтонеправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?
Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они жесудят нас за невыполнение этих велений.
Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон —действовать по-одному, рассуждать по-другому — и простительна, на худойконец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, ктоговорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перуподобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизньдолжна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его векачрезмерно суровыми, и, берясь наставлять других, как человек,предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что егосправедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мереслишком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отличаются отобщепринятых всего на какой-нибудь волосок, нередко восстанавливают меняпротив моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснованнали моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я оченьхорошо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться нато, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.
Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, естьдобродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно былоприкладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель небеспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, неустойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что онслишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своегоисповедника [130]. Государственные дела требуют более смелой морали:
exeat aula
Qui vult esse pius. [131]
Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебныхобязанностей воззрениями и набором жизненных правил — строгих, необычных,жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моимвоспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторыхзатруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попыталсяруководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Яобнаружил, что мои правила совершенно неприемлемы и, больше того, дажеопасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижатьк своему телу локти, податься назад или, напротив, вперед, даже уклонитьсяот прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; и ему приходитсяжить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других, не столько всоответствии со своими намерениями, сколько в соответствии с намерениямидругих, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимости от положениядел.
Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замаравсебя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается [132]. И он же говорит, что, веля своему философу стать во главегосударства, он имеет в виду не какое-нибудь развращенное государство вродеАфин [133] — и тем более вроде нашего, в котором сама мудрость, и тапотеряла бы голову. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную инепригодную для него почву, скорее само приспособляется к ней, чемприспособляет ее к себе.
Я чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобнымзанятиям, я был бы вынужден во многом изменить себя и ко многомупримениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь толькоу меня достаточно времени и старания), я бы ни за что этого не захотел;небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы япроникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе у меня копошатсясмутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю себя и недаю им над собой воли:
At tu, Catulle, obstinatus obdura. [134]
Меня не призывают к подобной деятельности, и я нисколько этим неогорчаюсь. Свободолюбие и приверженность к праздности — мои основныесвойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.
Мы не умеем распознавать человеческие способности; их оттенки и ихграницы с трудом поддаются определению и едва уловимы. На основаниипригодности кого-либо к частной жизни заключать о его пригодности кисполнению служебных обязанностей — значит делать ошибочное заключение:такой-то прекрасно себя ведет, но он не умеет вести за собой других,такой-то творит «Опыты», но не очень-то горазд на дела; такой-то отличноруководит осадой, но не мог бы руководить сражением в поле; такой-топревосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо говорил бы переднародом или перед лицом государя. И если кто-нибудь отлично справляется стем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что с чем-либо другимему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не меньшеспособны на низменные дела, чем низкие — на возвышенные.
Можно ли поверить, что Сократ неизменно подавал афинянам повод кнасмешкам на его счет из-за того, что никогда не умел правильно сосчитатьчерепки при голосовании своей филы и соответствующим образом доложить орезультатах Совету [135]?
Восхищение, с каким я отношусь к совершенствам Сократа, заслуживаеттого, чтобы судьба этого человека явила столь великолепный пример,извиняющий главнейшие мои недостатки.
Способности наши раздроблены, и каждая из них приурочена к чему-либострого определенному. Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнинзаявил передававшим ему верховное начальствование над войском: «Друзья, вы