лишились хорошего полководца и приобрели дурного главнокомандующего» [136].Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он отдаетна служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе еене знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и в самом деле,послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте, как большинствоиз них хвастается своим мерзостным неведением и как они определяют своижитейские правила: вместо того, чтобы изобразить добродетель, они рисуютсамую очевидную неправедность, а также явный порок, и в таком искаженномвиде преподносят в поучение государям), или, если он все же имеет о нейпонятие, то похваляется ею безо всяких к тому оснований и, что бы он об этомни говорил, делает тысячи вещей, за которые его укоряет совесть.
Я охотно поверил бы Сенеке, обладавшему большой опытностью в делахэтого рода, если бы он пожелал говорить со мною вполне чистосердечно иискренне. Наивысшая степень добропорядочности в таком сложном изатруднительном положении — это смело обнаружить как свои собственныеошибки, так и ошибки другого; противодействовать, используя свое влияние имогущество, дурным наклонностям государя и сдерживать их, насколько этовозможно; уступать им лишь скрепя сердце; уповать на лучшее и желатьлучшего. Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и распрей, вкоторые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы отстоять своедело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал быписать о нем с полною откровенностью, написал бы что-нибудь дерзкое ибезрассудное. Но и наиболее чистая наша партия — не что иное как частьнекоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя кишащего ими. Впрочем,наименее больную часть подобного тела называют здоровой — и с достаточнымправом, ибо о наших качествах можно судить лишь путем сравнения с другими.Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени. Ясчитал бы вполне справедливым, если бы Ксенофонт похвалил Агесилая заследующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался, попросилего позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это согласием ипредоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только не бросилего в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его власти, но оказалему любезный прием и ничем его не обидел [137]. При воззрениях того временив этом не было ничего особенного; но в другие времена и в другом месте наблагородство и великодушие такого поступка обратили бы несомненно большевнимания. А наши прожженные молодцы без чести и совести подняли бы егонасмех — вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!
И у нас не перевелись добродетельные мужи — правда, по нашей мерке.Если чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся над общимуровнем века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит этиправила, либо, и это я бы ему скорее всего посоветовал, забьется в своюконуру и не толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?
Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri
Нос monstrum puero, et miranti iam sub aratro
Piscibus inventis, et foetae comparo mulae. [138]
Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени;можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что,приходится существующим. И, пожалуй, большая заслуга повиноваться дурным,чем хорошим. Пусть хоть какой-нибудь уголок нашего королевства озаритсясветом своих исконных и привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Ноесли эти законы начнут на беду противоречить себе самим и мешать друг другуи на этой почве возникнут две враждебные партии, выбор между которымизатруднителен и внушает сомнения, мое решение, вернее всего, будет состоятьв том, чтобы как-нибудь улизнуть и укрыться от этой бури; а тем временем замною, быть может, протянут руку сама природа или превратности гражданскойвойны. Я мог бы без околичностей высказаться, за кого я, за Цезаря илиПомпея. Но при тех трех мошенниках [139], которые пришли вслед за ними,только и оставалось, что скрыться или отдаться на волю волн; и я это считаювполне позволительным, если разум больше не в состоянии руководитьгосударством,
Quo diversus abis? [140]
Начинка, которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я блуждаюиз стороны в сторону, но скорее по собственной прихоти, чем по неумелости.Мои мысли следуют одна за другой, — правда, иногда не в затылок друг другу,а на некотором расстоянии, — но они все же всегда видят друг друга хотя быкраешком глаза. Я пробегаю взглядом некий диалог Платона, представляющийсобой причудливую и пеструю смесь: начало его о любви, конец посвященриторике. Древние ничуть не боялись такого переплетения и с невыразимымизяществом позволяли увлекать себя дуновениям ветра или, что тоже возможно,притворялись, будто дело обстоит именно так. Названия моих глав не всегдаполностью охватывают их содержание; часто они только слегка его намечают,служа как бы вехами, вроде следующих заглавий, данных своим произведениямдревними: «Девушка с Андроса», «Евнух» [141], — или таких заглавий-имен, как«Сулла», «Цицерон», «Торкват».
Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами. Это — искусство, как говорит Платон [142], легкокрылое, стремительное, лукавое.У Плутарха есть сочинения, в которых он забывает о своей теме, где предметего рассуждения, погребенный под целой грудой побочного материала,появляется на поверхности лишь от случая к случаю; посмотрите, как онрассказывает о Сократовом «демоне» [143]! О боже, до чего пленительны этивнезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тембольше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленнойона представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивыйчитатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в уголкекакое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало насвое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь. Всегда и везде ядомогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой умодинаково склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьмаглупости, говорят наставления наших учителей и еще убедительнее —оставленные ими примеры.
Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозьпрозаична: зато лучшая античная проза (а я рассыпаю ее здесь наравне состихами) блещет поэтической силой и смелостью и проникнута той жевдохновенною одержимостью, которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии,должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.
Это — исконный язык богов. Поэт, по словам Платона [144], восседая натреножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придетк нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своихслов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок,противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он сголовы до пят поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническаяпоэзия — это и есть первая философия.
Я считаю, что предмет изложения сам за себя говорит: хорошо видно, гденачинается его рассмотрение, где заканчивается, где оно изменяется иливозобновляется, и вовсе не нужно переплетать излагаемое всевозможнымивставками, швами и связками, включенными в него только затем, чтобы помочьслабому и небрежному слуху, как не нужно и на каждом шагу пояснять себясамого. Кто бы не предпочел, чтобы его лучше совсем не читали, чем читали,засыпая над ним или бегло проглядывая? Nihil est tam utile, quod in transituprosit [145].
Если бы подержать книги в руках означало удержать их в голове, если бывзглянуть на них означало рассмотреть все, что в них заключается, если быповерхностно ознакомиться с ними означало бы охватить их во всей полноте, томне бы действительно не следовало выставлять себя, как я это делаю, круглымневеждой.
Раз я не могу привлечь внимания читателя своими достоинствами, mancomale [146], если его привлекут мои запутанность инеясность. — Вот как! А если он потом пожалеет о потраченном времени? —Возможно, но время на меня он все же потратит. И потом встречаются души,глубоко презирающие все, что доступно их разумению; и они оценят меня темвыше, чем непонятнее для них будут мои слова; они заключат о глубине моихмыслей, исходя из их смутности, которую, по совести говоря, я ненавижу всемсердцем и которой я бы с радостью избегал, если бы умел ее избежать.Аристотель где-то похваляется тем, что питает к ней слабость; вот уж,поистине, порочная слабость [147]!
Так как дробление текста на чересчур короткие главы — чем я поначалушироко пользовался — отвлекает внимание, как мне кажется, прежде, чем оноуспевает сосредоточиться, и оно рассеивается, не желая себя утруждать изадерживаться ради такой безделицы, я решил нарастить им длины с тем, чтобыза них принимались, лишь настроясь на чтение и отводя ему известное время.Если какому-нибудь занятию не хотят уделить и часа, это значит, что емувообще ничего не хотят уделить. Если для кого-либо делают что-нибудь попутнои между прочим, это значит, что для него вообще ничего не делают.
Кроме того, в силу особых причин иногда я бываю вынужден говорить