чем подлинной силы, больше красивости, чем настоящей пользы. Мы отошли отприроды, которая так удачно и правильно руководила нами, и притязаем на то,чтобы учить ее. И все же кое-что из того, чему она нас учила, сохраняется;не совсем стерся у людей, чуждых нашей учености, и образ ее, отпечатлевшийсяв той жизни, которую ведут сонмы простых крестьян. И ученость вынужденапостоянно заимствовать у природы, создавая для своих питомцев образцыстойкости, невинности и спокойствия. Даже радуешься, видя, как эти питомцы,напичканные самыми расчудесными познаниями, вынуждены подражать глупойпростоте, и притом подражать в самых основах добродетельной жизни.Радуешься, видя, как наша наука даже от животных получает полезнейшие всамых важных и существенных жизненных делах уроки: в том, как нам жить иумирать, как нам обращаться со своим добром, как любить и воспитывать детей,как соблюдать справедливость. Изумительное свидетельство человеческойслабости, а также того, что разум, который мы приспосабливаем к своимпотребностям и который всегда изобретает что-нибудь особенное, новое, неоставляет в нашей жизни никаких ощутительных следов природы. Люди обращаютсяс разумом, как составители духов с оливковым маслом: они насыщают его такимколичеством всевозможных аргументов и домыслов, привлеченных извне, что онстановится противоречивым и начинает приспосабливаться к каждому отдельномучеловеку, утратив свою постоянную всеобщую сущность. Вот и приходится намискать примеров у животных, которые не знают предвзятости, испорченности ипротиворечий во взглядах. Ибо хотя звери тоже не всегда и не во всем точноследуют природе, их отклонения от нее так незначительны, что всегда можнозаметить правильную колею. Так же и лошади, когда их ведешь на поводу,прыгают, рвутся в разные стороны, но не дальше, чем позволяет длина повода,и все же при этом идут туда, куда идешь ты. Так же и птица на шнуре можетлетать, но только по радиусу шнура. Exilia, tormenta, bella, morbos,naufragia meditare, ut nullo sis malo tiro [42]. Для чего мы с таким усердием изучаем все препятствияразвитию нашей человеческой природы и так усиленно готовимся к борьбе даже стеми из них, которые, по всей вероятности, не встанут у нас на пути? Parempassis tristitiam facit, pati posse [43].Нас поражает не только нанесенный нам удар, но даже резкий порыв ветра илигромкий треск. Или какой смысл, поддавшись порыву безумия (ибо это самоенастоящее безумие), напрашиваться на порку только потому, что когда-нибудьнам, может быть, придется ее перенести, или же с Иванова дня [44] доставатьшубу, потому что она понадобится на Рождество? Старайтесь заранеепознакомиться с бедами, которые могут вас постигнуть, даже с самыми тяжкими,говорят эти безумцы, испытывайте себя, укрепляйте свои силы. Напротив,естественнее и проще всего даже не помышлять об этом. Для нас же они как бынедостаточно рано приходят и недостаточно долго одолевают нас в подлинномсвоем существе. Ум наш стремится увеличить их, удлинить и еще до того, какони возникнут, впитать в себя и все время занимать себя ими, как будто они итак недостаточно тяготят наши чувства. Когда настанет их час, они себяпокажут, говорит один из мудрецов, принадлежащий к секте отнюдь неизнеженной, а наоборот — к одной из самых суровых [45]. Но до того — щадисебя, верь в то, что тебе больше по сердцу. Для чего предвосхищать беду итерять настоящее из страха перед будущим и быть несчастным сейчас, потомучто должен стать им со временем? Так учит этот мыслитель. Наука частооказывает нам хорошую услугу тем, что весьма точно определяет истинныеразмеры наших бед,
Curis acuens mortalia corda. [46]
Жаль было бы, если бы наши чувства и разум не полностью отдавали себеотчет в том, насколько они могущественны.
Нет сомнения, что большинству людей приуготовление себя к смерти быломучительнее самих страданий. Правильно сказал в свое время некий весьмарассудительный автор: minus afficit sensus fatigatio quam cogitatio [47].
Ощущение близости смерти часто само по себе преисполняет нас внезапнойрешимостью идти навстречу неизбежному. В древности многие гладиаторы,трусливо бившиеся в поединке, мужественно встречали смерть, подставляя горлопод меч врага и призывая его нанести последний удар. Предвидение же смертиеще не столь близкой требует мужества длительного и потому весьма редкого.Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: сама природа, когда придет срок,достаточно основательно научит вас этому. Она сама все за вас сделает, незанимайте этим своих мыслей.
Incertam frustra, mortales, funeris horam
Quaeritis, et qua sit mors aditura via. [48]
Poena minor certam subito perferre ruinam,
Quod timeas gravius sustinuisse diu. [49]
От мыслей о смерти более тягостной становится жизнь, а от мыслей ожизни — смерть. Первая нам не дает покоя, а вторая нас страшит. Не к смертимы подготовляем себя, это ведь мгновение. Каких-нибудь четверть часастраданий, после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, нестоят того, чтобы к ним особо готовиться. По правде говоря, мыподготовляемся к ожиданию смерти. Философия предписывает нам постоянно иметьперед глазами смерть, предвидеть ее и созерцать еще до наступления смертногочаса, а затем внушает нам те правила предосторожности, благодаря которымпредвидение смерти и мысль о ней нас уже не мучат. Так поступают врачи,ввергающие человека в болезнь, чтобы получить возможность испытать своеискусство и свои зелья. Если мы не сумели по-настоящему жить, несправедливоучить нас смерти и усложнять нам конец всего. Если же мы способны былипрожить свою жизнь стойко и спокойно, то сумеем и умереть точно так же.Философы могут хвалиться этим, сколько пожелают. Tota philosophorum vitacommentatio mortis est [50]. Но я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец,однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смыслжизни, которая должна ставить себе свои собственные цели, свои особыезадачи. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образомпрожить, стойко перенося все жизненные невзгоды. Среди многих другихобязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни, находим мы иположение о том, как надо умирать, которое является одним из самых легких,когда мы не отягощаем его страхом.
С точки зрения пользы и бесхитростной правды простые уроки ни в чем неуступают тем, которые преподносит нам ученость; напротив. Люди отличаютсядруг от друга и способностями и склонностями. Их следует вести ко благуразличными путями, исходя из их нрава. Quo me cunque rapit tempestas,deferor hospes [51]. Никогда не видел я, чтобы кто-либо из крестьян моей округизадумывался о том, сколько твердости и терпения понадобится ему в смертныйчас. Природа учит его думать о смерти лишь тогда, когда приходит времяумирать. И тогда ему лучше, чем Аристотелю, которому смерть вдвойне тягостна — и сама по себе, и из-за столь длительного ее предвидения. А ведь недаромЦезарь высказывал мнение, что самая блаженная и легкая смерть — та, окоторой меньше всего думалось [52]. Plus dolet quam necesse est, qui antedolet quam necesse est [53].
Мучительное это предвосхищение возникает у нас от нашего любопытства. Ивсегда мы все сами себе усложняем, стремясь опережать природу и законы еезаменяя своими правилами. Предоставим ученым мужам терять охоту к еде, дажекогда они здоровы, и с угрюмым видом размышлять о смерти. Простые людинуждаются в лекарствах и утешениях лишь тогда, когда гром уже грянул, и обеде они думают лишь в той мере, в какой ощутили ее. Разве это не то, о чеммы и говорим всегда: тупость и невежество простонародья помогают емутерпеливо переносить навалившиеся на него испытания и с глубочайшимбезразличием относиться к тому, что может грозить в будущем; душа его, болеегрубая, неотесанная, менее уязвима и чувствительна. Ей-богу же, если этотак, будем учиться в школе глупости! Вот последняя цель, которую обещает намнаука, вот куда она полегоньку ведет своих питомцев.
У нас не окажется недостатка в хороших руководителях, способныхпреподать нам простую мудрость природы. Один из них — Сократ. Ибо, насколькомне помнится, он приблизительно в таком смысле говорил своим судьям: «Еслибы я стал, господа, просить вас пощадить мою жизнь, то боюсь, что тем самымподтвердил бы наветы моих обвинителей, будто я изображаю себя человеком,знающим больше, чем все другие, ведающим о том, что скрыто от нас в небесахи в преисподней. Могу сказать, что со смертью я не знаком, что ничего о неймне не известно и что я не видел ни одного человека, который на собственномопыте познал бы ее и мог бы просветить меня на этот счет. Те, кто боятсясмерти, полагают, видимо, что знают ее. Что до меня, то я не ведаю, что онасобою представляет и что делается на том свете. Смерть может бытьбезразличной, а может быть и желанной. (Можно, впрочем, предполагать, чтоесли это переселение из одного места в другое, то есть даже некоепреимущество в том, чтобы существовать в общении со всеми ушедшими из этогомира великими людьми и быть избавленным от произвола неправедных инечестивых судей. Если же смерть есть уничтожение нашего существа, то вечныйненарушимый покой тоже является благом. Ведь в жизни для нас нет ничего