малость.
Разве самая первая и самая славная ученость нашего времени не в том,чтобы уметь понимать ученых? Разве это не общая и последняя цель обучениянаукам?
Мнения наши перерастают одно в другое: первое служит стеблем длявторого, второе для третьего. Так мы и поднимаемся со ступеньки наступеньку. И получается, что тому, кто залез выше всех, часто выпадаетбольше чести, чем он заслужил, ибо, взобравшись на плечи предыдущего, онлишь чуточку возвышается над ним.
Как часто я глупейшим, может быть, образом говорил в своей книге о нейсамой! Глупейшим хотя бы по той причине, что должен же был я помнить, какотзывался о тех, кто поступает точно так же, а именно: эти столь частыеоглядки на собственный труд свидетельствуют, что сердце их трепещет от любвик нему и что даже самые резкие и презрительные слова, которыми они егобичуют, не что иное, как жеманное притворство материнской нежности. Ведь, поАристотелю, самовосхваление и самоуничижение часто бывают порождены одною итой же гордыней [12]. Ибо мое извинение, что в этом случае я имею право набольшую свободу, чем другие, так как пишу ведь о себе и о своихпроизведениях, как о прочих своих делах, и что моя тема — это я сам, — этомое извинение, может быть, примут далеко не все.
В Германии я убедился, что после Лютера его учение вызвало не меньше идаже больше раздоров и споров, чем сам он высказал сомнений насчет истинСвященного Писания. Наши разногласия чисто словесные. Я спрашиваю: что естьприрода, сладострастие, круг, субстанция? Вопрос выражен словами, и в словахже дается ответ. «Камень есть тело». Но тот, кто станет спрашивать дальше:«А что такое тело?» — «Субстанция». — «А субстанция?» — в конце концовприпрет отвечающего к стене. Одно слово разменивают на другое, часто ещеменее известное. Я лучше разумею, что такое человек, чем что такое животное,смертное ли, разумное ли. Чтобы разрешить одно мое сомнение, мне предлагаюттри новых: это же головы гидры [13]. Сократ спросил у Мемнона, что естьдобродетель.
«Существует, — ответил Мемнон, — добродетель мужская и добродетельженская, добродетель должностного лица и частного человека, ребенка истарца». «Вот хорошо! — вcкричал Сократ. — Мы искали одну добродетель, а утебя их оказывается уйма» [14]. Мы задаем один вопрос, а вместо ответаполучаем их целый рой. Как ни одно событие и ни один предмет не бываютсовершенно похожи на другое событие и другой предмет, так не может бытьмежду ними и полного различия. Природа в этом смешении проявила необычайнуюмудрость. Если бы во внешности у нас не было ничего общего, человека нельзябыло бы отличить от животного; если бы мы были во всем схожи, нас нельзябыло бы отличить друг от друга. Все вещи взаимосвязаны некими общимипризнаками, никакое подобие не бывает полным, отношения, познающиеся изопыта, всегда не вполне достоверны и совершенны, и однако же сравнениювсегда есть за что уцепиться. Вот почему можно пользоваться законами,которые в какой-то мере подходят к любому нашему делу, благодаря различнымокольным, притянутым за волосы и сомнительным толкованиям.
Поскольку моральные предписания, относящиеся к личному долгу каждогочеловека, устанавливаются, как мы видим, с таким трудом, удивительно ли, чтозаконы, упорядочивающие отношения между людьми, вырабатывать еще труднее?Поразмыслите о юридических нормах, которым мы подчиняемся: это же подлинноесвидетельство человеческого неразумия — столько в них противоречий и ошибок.В нашем праве обнаруживается так много несправедливости и в смысле мягкостии в смысле строгости, что я, право, не знаю, часто ли можно найти правильныйсредний путь между ними. И все это больные органы и уродливые члены самоготела, самого существа правосудия. Вот приходят ко мне крестьяне, торопясьсообщить, что они только что нашли в принадлежащем мне лесу человека,избитого до смерти, но еще дышащего, который попросил их сжалиться над ним,дать ему напиться и поднять его. При этом они добавляют, что не решилисьподойти к нему и поскорее убежали, боясь, как бы слуги закона не увидели ихна этом месте и как бы им не пришлось, подобно всем тем, кого застают у телаубитого, отвечать за это дело и окончательно погибнуть: у них ведь нет ниденег, ни иных средств защитить себя от обвинения. Что я мог им сказать?Несомненно, им пришлось бы пострадать, прояви они человечность.
Сколько было случаев, когда невиновного постигала кара, и притом не повине судей? А сколько было таких же случаев, никем никогда не обнаруженных?На моих глазах произошел такой случай. Несколько человек были присуждены ксмертной казни за убийство, причем приговор этот не был еще объявлен, но онем вынесли твердое согласное решение. И вот судьи получают от чиновниководной находящейся по соседству низшей судебной инстанции извещение, что уних есть заключенные, добровольно сознавшиеся в этом преступлении ипролившие ясный свет на все дело. Тем не менее судьи начинают совещаться,следует ли отложить приведение в исполнение приговора, вынесенного первымобвиняемым. Высказывают разные соображения о необычности данного случая, отом, что он может явиться прецедентом для отсрочек в других случаях, чтообвинительный приговор вынесен по всем юридическим правилам и судьям не вчем себя упрекать. Одним словом, бедняги были принесены в жертву юридическойформуле. Филипп или кто-то другой разрешил подобную же задачу следующимспособом. После того, как он весьма решительно присудил одного человека куплате другому очень большого штрафа, обнаружилось, что это его решение былонеправильным. С одной стороны, приходилось считаться с доводамисправедливости, с другой — с доводами юридических норм. Он принял и те идругие, оставив приговор в силе и из своих средств вернув осужденномууплаченный им штраф [15]. Но тут дело оказалось поправимым; люди же, окоторых я говорю, были самым непоправимым образом повешены. Мало липриходилось мне видеть приговоров более преступных, чем само преступление?
Все это вызывает у меня в памяти мнение древних: тот, кто стремится кнекоей общей правде, вынужден допускать неправду в частностях, и тому, ктохочет справедливости в делах великих, приходится совершать несправедливостьв мелочах [16], а правосудие человеческое действует на манер медицины [17],с точки зрения которой все полезное тем самым правильно и честно.Припоминается мне и положение стоиков о том, что в своем творчестве природабольшей частью попирает справедливость, и учение киренаиков, что несуществует вещей, которые были бы справедливы сами по себе, ибо правосудиесоздают обычаи и законы [18], и воззрения феодорян, полагающих, что длямудрого воровство, святотатство и всякого рода разврат вполне допустимы,если он убежден, что они ему на пользу [19].
Тут ничем не поможешь. Я, подобно Алкивиаду, никогда, насколько этобыло бы в моих силах, не вручил бы свою судьбу одному человеку, так чтобыжизнь моя и честь зависели от ума и ловкости моего защитника больше, чем отмоей невиновности [20]. Я скорее доверился бы трибуналу, способному отдатьдолжное и моим добрым делам и моим проступкам, на который я могу надеяться,даже опасаясь его решения. Безнаказанность — недостаточное воздаяниечеловеку, который делает больше, чем просто не совершает преступления. Нашеправосудие протягивает нам лишь одну руку, да и то левую. Кем ты ни будь,без ущерба не обойдешься.
Китайское царство, не имевшее с нами общения и не ведавшее нашихзаконов и наших искусств, тем не менее во многом их превзошло: история егоучит, насколько мир обширнее и разнообразнее, чем древние и даже мы самиполагали. Так вот в Китае чиновники, которых государь посылает обследоватьсостояние провинций, не ограничиваются наказанием тех, кто недобросовестновыполняет свои обязанности, но и весьма щедро раздают награды тем, ктоделает возложенное на него дело особенно ревностно и с большим тщанием, чемтого требует простой долг. Люди являются к этим посланцам государя не толькочтобы защищаться, но и чтобы получать поощрение, не только завознаграждением, но и за подарком [21].
Слава богу, еще ни один судья не говорил со мною в качестве именносудьи по какому бы то ни было делу — моему лично или другого лица,уголовному или гражданскому. Не бывал я и ни в какой тюрьме — даже хотя быиз любопытства. Воображение у меня так развито, что даже один вид тюрьмы мненеприятен. Моя потребность в свободе так велика, что если бы мне вдругзапретили доступ в какой-то уголок, находящийся где-нибудь в индийскихземлях, я почувствовал бы себя в некоторой степени ущемленным. И я не сталбы прозябать там, где вынужден был бы скрываться, если бы где-то в другомместе можно было обрести свободную землю и вольный воздух. Боже мой, кактрудно было бы мне переносить участь стольких людей, прикованных к какому-тоопределенному месту в нашем государстве, лишенных доступа в главные города икоролевские замки и права путешествовать по большим дорогам за то, что онине желали повиноваться нашим законам! Если бы те законы, под властью коих яживу, угрожали мне хоть кончиком мизинца, я немедленно постарался быукрыться под защиту других законов, куда угодно, в любое место. В нашевремя, когда кругом свирепствуют гражданские распри, все мое малое разумениеуходит на то, чтобы они не препятствовали мне ходить и возвращаться куда икогда мне заблагорассудится.
Однако законы пользуются всеобщим уважением не в силу того, что онисправедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическоеобоснование их власти, и иного у них нет. Впрочем, этого им вполне