. И,утверждая положение стоической школы о том, что одной добродетелидостаточно, чтобы сделать жизнь счастливой и ничего больше не желать, ондобавлял: кроме Сократовой силы духа [35].
Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольнохорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых яговорил бы более успешно и удачно. Часто случается, что жизненныеобстоятельства своих друзей я вижу и понимаю лучше, чем они сами.Правильность моего изложения изумила кое-кого из них и заставила их обратитьвнимание на многое в их собственных обстоятельствах. Приучившись с детствасозерцать свою жизнь в зеркале других жизней, я приобрел в этом делеопытность и искусство, и когда я думаю над этими вещами, от меня ускользаеточень немногое из того, что к ним относится, — из человеческого поведения,настроений, речей. Я изучаю все: и то, чего мне надо избегать, и то, чему ядолжен следовать. Так и друзьям своим на основании их дел и поступковобъясняю я их внутренние склонности, и не просто для того, чтобыраспределить эти бесконечно разнообразные действия но определенным видам ирубрикам, а затем четко распределить все, что приведено мною в порядок, посуществующим типам и классам.
Sed neque quam multae species, et nomina quae sint,
Est numerus. [36]
Ученые находят для своих построений гораздо более дробные и детальныеобозначения. Я же, не проникающий во все эти вещи глубже, чем мне нужно вданный момент, не руководствуюсь никакими правилами и свои построенияформулирую лишь в общих чертах и, так сказать, на ощупь. Так же обстоит делои с этой книгой: я высказываю свои взгляды в отдельных фразах, как если быречь шла о чем-то таком, что не может рассматриваться как единое целое.Взаимосвязанности и единообразия не найти в душах столь обычных и низменных,как наши. Мудрость есть здание прочное и цельное, каждая часть которогозанимает строго определенное место и имеет свой признак. Sola sapientia inse tota conversa est [37]. Я предоставляю художникам распределять по клеткам все бесконечноемногообразие обликов, закреплять и упорядочивать нашу переменчивость, но незнаю, удастся ли им справиться с предметом столь сложным, состоящим изтакого количества случайных мелочей. Я считаю крайне затруднительным нетолько увязывать наши действия одно за другим, но и правильно обозначатькаждое из них по одному главному признаку, настолько двусмысленны они ипестры и пребывают в зависимости от освещения.
То, что в царе македонском Персее [38] считали странностью, а именно,что дух его, никогда не пребывая в некоем определенном состоянии, стремилсяпроявить себя в различных образах жизни, в необычных и переменчивых нравах иблагодаря этому ни сам Персей, ни другие не в состоянии были понять, что жеон за человек, — эти черты представляются мне свойственными всем людям.Особенно хорошо знаю я другого такого же человека, к которому, по-моему, сеще большим правом можно отнести нижеследующее заключение: ему чужд какой быто ни было средний путь, он по самому неожиданному поводу бросается из однойкрайности в другую, он, даже двигаясь куда-то, беспрестанно сворачивает всторону или возвращается обратно, все его свойства противоречивы, так чтонаиболее правильное мнение сведется когда-нибудь к тому, что он старался истремился стать известным из-за того, что его невозможно познать.
Надо иметь очень чуткие уши, чтобы выслушивать откровенные суждения осебе. И так как мало таких людей, которые могут выносить это, неоскорбляясь, те, кто решаются высказывать нам, что они думают о нас,проявляют тем самым необыкновенно дружеские чувства. Ибо ранить и колоть длятого, чтобы принести пользу, — это и есть настоящая любовь. Мне тягостносудить человека, у которого дурных свойств больше, чем хороших. Платонговорит, что у того, кто хочет познать чужую душу, должны быть три свойства:понимание, благожелательность и смелость [39].
Меня иногда спрашивали, к какой деятельности я считал бы себя наиболееспособным, если бы кому-нибудь пришло в голову применить к чему-либо моисилы, когда я был еще в подходящем для этого возрасте.
Dum melior vires sanguis dabat, aemula necdum
Temporibus geminis canebat sparsa senectus. [40]
— Ни к какой, — отвечал я. И я даже рад, что не умею делать ничего, чтобы могло превратить меня в раба другого человека. Но я сумел бы высказатьмоему господину всю правду о нем и ясно обрисовать ему его нрав, если бы онэтого захотел. Не в общих суждениях, по схоластическому способу, чего яделать не умею (впрочем, уменье это не приносит никакой пользы тем, у когооно есть), но наблюдая его шаг за шагом, поскольку для этого у меня имеласьбы полная возможность, и внимательным взглядом оценивая их во всехподробностях; и я излагал бы ему это просто и естественно, разъясняя, что онем думают на самом деле люди, и всячески опровергая его льстецов. Каждый изнас стоил бы куда меньше, чем короли, если бы его постоянно портили лестью,как портит властителей окружающая их сволочь. Да что говорить, если дажеАлександр, этот великий государь и великий мыслитель, был беззащитен передлестью! У меня хватило бы верности, и разума, и внутренней свободы для того,чтобы говорить правду. Это была бы служба, не дающая славы: иначе онаутратила бы всю свою действенность, все свои благодатные свойства. Иподобную роль может сыграть не каждый человек. Ибо даже истине не данопреимущество быть высказываемой в любое время и при любых обстоятельствах:как ни благородно быть ее глашатаем, и это дело требует определенныхусловий, определенных рамок. Мир так устроен, что нередко ее доводят дослуха властителя не только без всякой пользы, но даже с дурнымипоследствиями и к тому же неоправданно. И меня никто не убедит в том, чтодаже самый справедливый укор не может оказаться несвоевременным и что сутьдела не должна порою уступать форме. Я полагаю, что такая деятельностьбольше всего подобала бы человеку, довольному своей участью,
Quod sit esse velit, nihilque malit, [41]
и рожденному в среднем состоянии. Ибо, с одной стороны, он не побоялсябы слишком глубоко затронуть сердце властителя и тем самым повредить своейкарьере, а с другой, как человек среднего состояния, находился бы впостоянном общении со всякого рода людьми. Я считаю, что в подобной ролидолжен был бы выступать лишь один человек, ибо даровать право на такуюсвободу и близость к государю многим людям означало бы породить весьмапагубное неуважение к верховной власти. И кроме того, от такого человека япотребовал бы прежде всего верности и молчания.
Нельзя верить королю, хвалящемуся тем, что ради славы своей он стойкодожидался нападения неприятеля, если он не способен ради своей пользы иназидания выслушать откровенные речи друга, которые могли бы лишь оскорбитьего слух, так как всякое другое их действие зависит только от его добройволи. А между тем из всех людей именно облеченные властью более всегонуждаются в правдивом и свободном слове. Жизнь их протекает на глазах увсех, и им приходится домогаться симпатии огромного количества зрителей. Нотак как принято скрывать от них все, что может заставить их свернуть спредначертанного пути, они, даже не сознавая того, становятся пороюненавистными своим народам по причинам, которых они часто могли бы избежать,не пожертвовав при этом ни одним из своих удовольствий, если бы их вовремяпредупредили и подали им добрый совет. Обычно их любимцы заботятся больше осебе, чем о своем повелителе, и ничего на этом не теряют, ибо, говоря поправде, подлинно дружеские чувства к государю подвергаются всегда суровым иопасным испытаниям, так что такая дружба требует не только привязанности иискренности, но и мужества.
В общем же все состряпанное мною здесь кушанье есть лишь итог моегожизненного опыта, который для всякого здравомыслящего человека может бытьполезен как призыв действовать совершенно противоположным образом. Но что доздоровья телесного, то ничей опыт не будет полезнее моего, ибо у меня онпредстает в чистом виде, не испорченном и не ущемленном никакимиухищрениями, никакой предвзятостью. В отношении медицины опыт — как петух,роющийся в своем же помете: разумное он обретает в самом себе. Тиберийговорил, что каждый, проживший двадцать лет, должен сам понимать, что длянего вредно, а что полезно, и уметь обходиться без врачей [42]. Эту мысль онмог позаимствовать у Сократа, который, советуя своим ученикам прилежноизучать, как важнейшую вещь, свое здоровье, добавлял, что было быневероятно, если бы рассудительный человек, следящий за тем, чтобы правильноупражнять свое тело, есть и пить, сколько нужно, не понимал бы лучше всехврачей, что для него хорошо, что плохо [43]. Да и медицина всегда заявляет,что во всех предписаниях исходит из опыта. Следовательно, Платон был прав,когда говорил, что настоящему врачу, стремящемуся усовершенствоваться всвоем искусстве, следовало бы испытать все болезни, которые он намереваетсялечить, все случаи и обстоятельства, на основании которых он долженпринимать решения [44]. И правильно: если они хотят лечить сифилис, пустьпереболеют им. Такому врачу я бы доверился, ибо все прочие, руководя нами,уподобляются тому человеку, который рисует моря, корабли, гавани, сидя засвоим столом и в полной безопасности водя перед собою взад и впередигрушечный кораблик. А когда им приходится взяться за настоящее дело, они