перейти к навыкам совершенно противоположным. Молодой человек долженнарушать привычный для него образ жизни: это вливает в него новые силы, недает ему закоснеть и опошлиться. Самые нелепые и жалкие жизненные навыки —те, что целиком подчиняют человека каким-то неизменным правилам и жестокойдисциплине.
Ad primum lapidem vectari cum placet, hora
Sumitur ex libro; si prurit frictus ocelli
Angulus, inspecta genesi collyria quaerit. [56]
На мой взгляд, юноша должен порою быть невоздержанным: иначе для негоокажется губительной любая буйная шалость и в веселой беседе он окажетсянеудобным и неприятным обществу. Самое неблаговидное для порядочногочеловека свойство — это чрезмерная щепетильность и приверженность к какой-тоособой манере держаться: неподатливость и негибкость и составляют ееособенность. Постыдно, когда человек отказывается от чего-то из-за своегобессилия или не осмеливается делать то, что делают его товарищи. Пустьподобные люди плесневеют у себя на кухне. Такое поведение неприлично длякаждого человека, но особенно пагубно и недопустимо оно для воина, который,по словам Филопемена, должен приучаться к любым жизненным превратностям ипеременам [57].
В свое время я был в достаточной мере приучен к свободе и готовностименять свои привычки, но, старея, поддался слабости и стал усваиватьопределенные постоянные навыки (в моем возрасте переучиваться уже неприходится, надо думать лишь о том, чтобы сохранить себя в какой-то форме).Теперь уже привычка к некоторым вещам незаметным образом так властнозавладела мною, что нарушение ее представляется мне просто разгулом. Безтягостного для себя ощущения я не могу ни засыпать среди дня, ни естьчто-нибудь в неустановленные для трапез часы, ни лишний раз позавтракать, ниложиться спать раньше, чем пройдет по крайне мере три часа после ужина, ниделать детей иначе как только перед сном и только лежа, ни ходитьвспотевшим, ни пить одну воду или же неразбавленное вино, ни оставатьсядолгое время с непокрытой головой, ни бриться после обеда. Обходиться безперчаток мне теперь так же трудно, как без рубашки, трудно не помыть рукпосле обеда и, встав ото сна, трудно обходиться без полога и занавесок накровати, как вещей совершенно обязательных. Пообедать без скатерти я могу,но на немецкий манер, без чистой салфетки — очень неохотно. Я пачкаюсалфетки гораздо больше, чем немцы или итальянцы, и редко пользуюсь ложкой ивилкой. Жаль, что у нас не привился обычай, принятый при дворе: менятьсалфетки вместе с тарелками, с каждым блюдом. О таком суровом воине, какМарий, известно, что с возрастом он стал очень брезглив в питье ипользовался только своей собственной чашей. Я тоже предпочитаю особой формыстаканы и неохотно пью из любого, так же как и из поданного любой рукой. Яне признаю металла — прозрачное, ясное стекло мне приятнее. Пусть глаза моинаслаждаются, как могут, когда я пью.
Кое-какими чертами изнеженности я обязан привычке, но постаралась тутсо своей стороны и природа. Так, я не могу основательно поесть дважды вдень, не отягчив желудка, но не могу и всю дневную порцию съедать в одинприсест, иначе меня начинает пучить, пересыхает во рту, нарушается аппетит.Не могу я и проводить долгое время на воздухе в ночную пору, ибо если впоходе — как это нередко бывает — приходится всю ночь бодрствовать подоткрытым небом, с некоторых пор у меня в таких случаях часов через пять илишесть начинается расстройство желудка, сильные головные боли, а к утру —обязательно рвота. Когда другие идут завтракать, я заваливаюсь спать, авыспавшись, встаю как ни в чем не бывало. Я всегда слыхал, что вредоноснаясырость распространяется лишь с ночной темнотой. Но за последние годы мнепришлось близко и длительно общаться с одним господином, проникнутымуверенностью в том, что сырость особенно въедлива и опасна под вечер, за часили два до захода солнца. Господин этот старательно избегает выходить именнов это время, а ночной сырости совсем не боится, и на меня он тоже повлиял вэтом смысле — не столько, правда, своими доводами, сколько силойубежденности. Что ж, значит, сомнение и исследование могут настолькопоразить наше воображение, что мы способны измениться? Кто поддается такомунаправлению мыслей, сам себя губит. Я очень жалею некоторых известных мнедворян, которые из-за глупости своих врачей еще в молодом возрасте и вдобром здоровье стали жить, как в больнице. Лучше перенести простуду, чем,отвыкнув от жизни в обществе, навсегда отказаться от нее и от всякой нужнойи полезной деятельности. Одна беда от этой науки, лишающей нас самыхсладостных в жизни часов! Надо полностью использовать все предоставленныенам возможности. Упорство чаще всего закаляет и лечит, — так исцелилсяЦезарь от падучей тем, что не обращал на нее внимания и не поддавался ей [58]. Следует руководствоваться разумными правилами, но не подчиняться имслепо — разве что тем, если такие существуют, рабская приверженность которыхблагодетельна.
Короли и философы ходят по нужде, а также и дамы. Жизнь людей,находящихся на виду, связана со всяческими церемониями; моя же независима; ктому же солдату и гасконцу свойственно говорить свободно. Вот почему я искажу: по нужде надо ходить в определенные часы, лучше ночью, приучить себяк такому порядку, как я это сделал, но не стать рабом его, как случилось сомной, когда я постарел, так что теперь мне для этого дела необходимоопределенное место и сиденье, и оно связано для меня с неудобствами ипроволочками из-за вялости моего кишечника. Но разве не извинительностараться соблюдать при отправлении самых грязных функций самую тщательнуючистоту? Natura homo mundum et elegans animal est [59]. Когда я отправляю именно этуестественную потребность, всякий перерыв мне особенно неприятен. Мнеприходилось встречать немало военных, которые страдали от расстройствапищеварения. Я же и мое пищеварение никогда не бываем в разладе, встречаяськак раз в тот момент, когда надо вставать с постели, разве что нам в этомпомешает какое-нибудь очень важное дело или болезнь.
Как мне уже приходилось говорить, я не вижу, что лучшего может сделатьбольной, если не придерживаться своего обычного образа жизни, своейпривычной пищи. Какое бы то ни было изменение всегда мучительно. Попробуйтедоказывать, что каштаны вредны жителям Перигора или Лукки, а молоко и сыр —горцам. А им станут предписывать не только новый, но и совсемпротивоположный образ жизни; такой перемены не вынесет и здоровый человек.Заставьте семидесятилетнего бретонца пить одну родниковую воду, запритеморяка в ванную комнату, запретите лакею-баску гулять, лишите его движения,воздуха и света. An vivere tanti est? [60]
Cogimur a suetis animum suspendere rebus,
Atque, ut vivamus, vivere desinimus.
Hos superesse reor, quibus et spirabilis aer
Et lux qua regimur redditur ipsa gravis? [61]
Если врачи не делают ничего хорошего, то они хоть подготовляютзаблаговременно своих больных к смерти, подтачивая постепенно их здоровье ипонемногу ограничивая их во всех жизненных проявлениях. И здоровый ибольной, я всегда готов был поддаться обуревавшим меня влечениям. Я оченьсчитаюсь со своими желаниями и склонностями. Я не люблю лечить одну беду спомощью другой и ненавижу лекарства, еще более докучные, чем болезнь.Страдать от колик и страдать от того, что лишаешь себя удовольствия естьустрицы, — это две беды вместо одной. Мучит нас болезнь, мучит и режим. Размы и так и этак вынуждены идти на печальный риск, давайте, рискуя, получатьхоть какое-то удовольствие. Люди же обычно поступают наоборот, считая, чтополезным может быть только неприятное: все, что не тягостно, кажется имподозрительным. Аппетит мой во многих случаях обходился без постороннеговмешательства, во всем завися от состояния моего желудка. Острые приправы исоусы я любил, когда был молод. Затем они стали вредить моему желудку, и ятотчас же потерял к ним всякий вкус. Вино вредно больным: когда я болен,первое, к чему я начинаю испытывать непреодолимое отвращение, — это именно квину. Все, что мне противно, является и вредным для меня, как не причиняетвреда ничто из того, к чему у меня есть влечение и вкус. Никогда неприходилось мне страдать, если я делал нечто для меня приятное, и я всегдасмело жертвовал врачебными предписаниями ради своего удовольствия. Вмолодости,
Quem circumcursans huc atque huc saepe Cupido
Fulgebat, crocina splendidus in tunica, [62]
я предавался обуревавшему меня желанию с таким же безудержнымсладострастием, как любой другой юноша,
Et militavi non sine gloria, [63]
но выражалось это у меня больше в длительности и непрерывности его, чемв количестве любовных приступов:
Sex те vix memini sustinuisse vices. [64]
Мне даже стыдно признаться, в каком необычайно юном возрасте познал явпервые власть желания. Вышло это случайно, ибо событие совершилось задолгодо того, как я вступил в возраст сознания и разума. Никаких другихвоспоминаний о тех годах у меня нет, и мою судьбу можно сравнить с судьбоюКвартиллы, не помнившей времени, когда она была еще девственницей [65].
Inde tragus celeresque pili, mirandaque matri
Barba meae.