провел верхом на коне. Надо только терпеливо переносить боль, никакогодругого режима не требуется: играйте, обедайте, бегайте, делайте и то и это,если можете, — разгул вам скорей пойдет на пользу, чем повредит. То же самоеможно посоветовать сифилитику, подагрику, больному грыжей. С другимиболезнями приходится считаться больше: они гораздо сильнее стесняют нашидействия, нарушают наш привычный распорядок, и из-за них нам приходитсяменять весь образ жизни. Моя же болезнь только щиплет кожу, не влияя ни наразум, ни на волю, не отнимая у больного ни языка, ни ног, ни рук и скореевозбуждая его, чем погружая в оцепенение. Душу человека потрясаетлихорадочный жар, ввергает в беспамятство падучая, разрывает острая мигреньи, наконец, сокрушают другие болезни, поражающие все наше тело или самыеблагородные его члены. А здесь душа остается незатронутой. Если ей плохо, топо ее же вине; она сама себя предает, сама себя развинчивает, сама себялишает мужества. Только глупцы способны поверить, что твердое и плотноевещество, образующееся у нас в почках, может раствориться от лекарств.Поэтому, как только оно сдвинулось с места, надо обеспечить ему проход, да,впрочем, оно и само это сделает.
Отмечаю еще одно преимущество: при этой болезни нам ни о чем гадать неприходится. Мы свободны от волнения, в которое повергают нас прочие недугииз-за неясности причин, обстоятельств и течения, а волнение это мучительно.Нам ни к чему советы и толкования врачей: по собственным ощущениям узнаеммы, что это и где.
Убедительны или нет эти мои доводы, подобные тем, которыми пользовалсяЦицерон, говоря о болезни старости [79], но ими я пытаюсь успокоить иразвлечь свое воображение, пролить бальзам на его раны. Если завтра онисильнее воспалятся, постараемся найти новые уловки.
Да будет так. С тех пор, как я все это написал, у меня стала снова прималейшем движении выступать из мочевого канала кровь. И несмотря на это, япродолжаю двигаться, как всегда, и с юношеским пылом и дерзостью скачуверхом за своими охотничьими псами. Я нахожу, что отлично справлюсь с этойкрупной неприятностью, которая стоит мне лишь тупой боли и жжения в этойчасти тела. Наверно, крупный камень терзает и разрывает ткани моих почек,отчего понемногу с мочой и кровью вытекает из меня жизнь, как ненужные, дажевредные нечистоты, и я испытываю при этом нечто вроде приятного чувства.Есть ли у меня ощущение какого-то конца? Во всяком случае, не ждите, что ястану щупать себе пульс и изучать свою мочу, для того чтобы получитькакое-нибудь неприятное предсказание; я уж успею почуять беду, и непредваряя ее страхом. Кто боится страданий, тот страдает уже от своейбоязни.
Добавлю, что неуверенность и невежество тех, кто притязает наистолкование законов природы и ее внутренних сил, а также их частые ошибки впредсказании должны убедить нас, сколько у природы неизвестных намвозможностей: и в том, что она нам сулит, и в том, чем она нам угрожает,много темного, неясного, противоречивого. Ни в каких случайностях и событияхнашей жизни, кроме старости, — несомненного признака надвигающейся кончины, — не могу я усмотреть никаких законов, по которым мы могли бы строитьдогадки о своем будущем.
О себе самом я могу судить лишь по своему непосредственному чувству, ане по догадкам. Но к чему и это, раз я не призываю на помощь ничего, крометерпеливого ожидания? Хотите знать, что я на этом выигрываю? Посмотрите натех, кто поступает иначе, ставя себя в зависимость от стольких разнообразныхсоветов и уговоров: как часто заболевают они в воображении, когда тело ещездорово! Нередко я, хорошо себя чувствуя после опасного приступа болезни, судовольствием расписывал врачам его симптомы, якобы начавшие у меняпоявляться. Я совершенно безмятежно выслушивал их ужасные заключения и ещебольше благодарил бога за его милосердие и еще глубже постигал всю суетностьврачебного искусства.
Деятельность и бдительность — вот качества, которые больше всегонеобходимо воспитывать в молодежи. Жизнь наша в сплошном движении. Мнерасшевелиться трудно, и я все делаю с запозданием: и встаю, и ложусь, ипринимаю пищу. Семь часов для меня — раннее утро, и там, где я распоряжаюсь,я не обедаю раньше одиннадцати, а ужинаю всегда после шести вечера. Прежде яусматривал причину донимавших меня лихорадок и других недугов в осоловелом идурманном состоянии, в котором находился после долгого сна, и всегдараскаивался, что сплю по утрам. Злоупотребление сном Платон считал болеепагубным, чем злоупотребление вином [80]. Я люблю спать на твердом ложе иодин, даже без своей жены, по-королевски и под плотным одеялом. Я непозволяю согревать мне постель, но с тех пор, как я стал стар, мне по меренеобходимости кладут лишние простыни на ноги и на живот. Великого Сципионапопрекали за то, что он любил долго спать, но, по-моему, лишь потому, чтолюдям было досадно — как это в нем самом нечего осудить. В моем жизненномобиходе важнее всего для меня, пожалуй, постель, но и тут я, как всякийдругой человек, без труда приспосабливаюсь к обстоятельствам. Много времениуделял я сну в течение всей моей жизни, да и теперь, в пожилом возрастетсплю восемь-десять часов подряд. Однако я с пользой для себя преодолеваю этусклонность к лени и чувствую себя лучше: сперва, правда, испытываешьнеприятные ощущения, но через три дня привыкаешь. Я не знаю человека,который довольствовался бы меньшим в случае необходимости, который бы такмного двигался и для которого физический труд был бы менее тяжел. Тело моеможет выдерживать и тяжкие усилия, если они не порывисты и не внезапны. Яизбегаю слишком резких телесных упражнений, вызывающих пот. Мое тело устаетеще до того, как успеет разогреться. Я могу целый день оставаться на ногах ис удовольствием гуляю, но по мостовой я еще с детских лет предпочитал ездитьверхом: идя пешком, я всегда оказываюсь вымазанным в грязи. Вдобавок людейневысокого роста на улицах постоянно пинают и толкают, так как онималозаметны. Отдыхать я любил лежа или сидя, но так, чтобы ноги были вышесиденья.
Нет занятия более привлекательного, чем военное дело. Благородно оно ив своем внешнем проявлении (ибо самая мощная, самоотверженная иблистательная добродетель — отвага), и в основе своей не существует делаболее правого и более важного для всех, чем защита родины и охрана еевеличия. Есть нечто веселящее сердце в обществе стольких молодых,деятельных, благородных людей, в том, что трагическое зрелище становитсяпривычным, в свободной и безыскусственной беседе, в суровой простоте образажизни и отношений между людьми, в пестром разнообразии того, что приходитсяделать, в порождающих отвагу звуках военной музыки, возбуждающе действующейи на слух и на душу, в чести, связанной с воинской долей, и даже в жестокихтяготах этой доли, которую Платон ценит так мало, что в своем «Государстве»делает ее доступной даже женщинам и детям. Добровольно становясь солдатом,возлагаешь на себя те или иные задачи, подвергаешься тем или инымопасностям, смотря по тому, насколько все это, на твой взгляд, доблестно изначительно, и с полным основанием жертвуешь даже своей жизнью:
pulchrumque mori succurrit in armis. [81]
Страшиться опасностей, которым подвергается на войне столько людей, неотваживаться на То, на что отваживаются сердца столь различные, — значитпроявлять крайнее, низменнейшее малодушие. В сотовариществе с другими и детипроявляют мужество. Если кто-то превзошел тебя в знаниях, изяществе, силе,удачливости, можно ссылаться и на причины, от тебя не зависящие. Но если тыуступаешь себе подобным в твердости духа, то никого, кроме себя, обвинять неможешь. Смерть более отвратительна, медленна и тягостна в постели, чем наполе битвы, лихорадочное состояние или всевозможные катары так жемучительны, как рана от аркебузного выстрела. Тот, кто способен стойкопереносить тяготы нашего повседневного существования, не имеет нуждыусиливать свое мужество, берясь за оружие.
Vivere, mi Lucili, militare est. [82]
Не помню, чтобы у меня когда-либо была чесотка.
Чесаться — одно из самых приятных и доступных удовольствий, какиедаровала нам природа. Но за удовольствием этим слишком уж быстро следуетискупление. Занятию этому я предаюсь главным образом, когда — временами уменя это бывает — ощущаю зуд в ушах.
Природа наделила меня всеми пятью чувствами без малейшего ущерба ипочти в совершенстве. Желудок у меня достаточно хороший, голова ясная, и такбывает почти всегда, даже когда я болен; дышу я легко. Прошло уже шесть летс тех пор, как я достиг пятидесятилетнего возраста, который многие народы небез основания считали пределом жизни, не допуская даже, чтобы кто-либо егопереступал. У меня и теперь бывает вполне хорошее самочувствие: правда, онопродолжается недолго, но тогда мне бывает настолько хорошо, что я вспоминаюо здоровье и беззаботности моей юности. О силе и бодрости я не говорю: нетникаких причин, чтобы они оставались при мне в моем возрасте.
Non haec amplius est liminis, aut aquae
Coelestis, patiens latus. [83]
Лицо и глаза сразу выдают мой возраст и самочувствие. Именно в них ссамого начала отражается каждая перемена в моем состоянии, и даже гораздоболее резко, чем она ощущается мною на деле. Частенько мои друзья начинаютвыражать свою жалость ко мне до того, как я сам пойму, в чем дело. Глядясь взеркало, я не тревожусь, так как и в молодости мне не раз случалось иметьплохой вид и цвет лица, которые могли внушить опасения, но ничего худого приэтом не случалось. Врачи, не находившие в моем внутреннем состоянии ничего,что соответствовало бы внешним изменениям, приписывали их душевным волнениям