ударов, мучителен и яркий свет, который глаза мои плохо переносят: я,например, не мог бы обедать, сидя напротив ярко пылающего очага. Когда я ещемного читал, то закрывал страницу кусками стекла, чтобы белизна бумаги нетак резала мне глаза, и получал от этого облегчение. До сих пор я неупотребляю очков, и зрение у меня сейчас не хуже, чем в былое время и чем улюбого здорового человека. Правда, на склоне дня читать мне становитсятруднее, но, впрочем, чтение всегда утомляло мне глаза, особенно ночью. Это,конечно, шаг назад, однако едва заметный. Затем я отступлю еще на один шаг,второй, затем на третий, с третьего на четвертый — с такой постепенностью,что, видно, буду уже совсем слеп, когда старческая слабость моего зрениясделается для меня ощутимой. Так искусно распускают Парки пряжу нашей жизни.Я до сих пор не могу убедить себя, что становлюсь туговат на ухо, и выувидите, что, даже наполовину потеряв слух, я буду уверен, что этособеседники недостаточно громко говорят. Чтобы душа наша почувствовала, какона истекает из тела ей надо дать очень резкий толчок.
Шаг у меня быстрый и твердый, и я даже не знаю, чье движение мнетруднее задержать — тела или мысли. Для того чтобы я до конца со вниманиемвыслушал речь проповедника, он должен быть очень близким моим другом. Вовремя торжественных церемоний, когда каждый внимателен и сосредоточен,когда, как я замечал, даже глаза дам устремлены в одну точку, я не могусправиться с собой и не делать хоть каких-нибудь телодвижений: даже когда ясижу, я непоседлив. Прислужница философа Хрисиппа говорила о своемгосподине, что у него только ноги хмелеют (ибо у него была привычка шевелитьими, в каком бы положении он ни находился, и она говорила это, как раз когдавино, разгорячившее сотрапезников Хрисиппа, на него самого совершенно неподействовало) [112]. Так и обо мне в детстве говорилось, что в ногах у менябешенство или что они налиты ртутью, и доныне, куда и как бы я ни поставилили ни положил ноги, они у меня в непрерывном движении.
Ем я с большой жадностью, что и неприлично, и вредно для здоровья, иотнимает часть удовольствия: поспешность при еде у меня такая, что я нередкоприкусываю себе язык и порою даже пальцы. Диоген, встретив однажды ребенка,который так ел, дал за это оплеуху его воспитателю [113]. В Риме были люди,обучавшие пристойно жевать, как учат пристойно ходить [114]. Эта мояпривычка мешает мне принимать участие в беседе, а она является одним изприятнейших удовольствий застолья, если, конечно, речи ведутся недлинные и овещах приятных.
Наши удовольствия частенько испытывают друг к другу зависть и вражду:между ними происходят столкновения и распри. Алкивиад, любивший хорошопоесть, не допускал за столом даже музыки, чтобы она не мешала приятнойбеседе; объяснял он это, по свидетельству Платона, тем, что звать на пирыпевцов и музыкантов — обычай простонародья, не способного вестизанимательной беседы и складно говорить: этим угощать друг друга умеюттолько люди просвещенные [115]. Варрон считал, что подлинный пирпредполагает общество людей привлекательной внешности, умеющих приятнопобеседовать, не молчаливых, но и не болтливых, отменно приготовленнуювкусную пищу, красивое убранство помещения, погожее время [116]. Хорошаятрапеза — празднество, требующее умелой подготовки и доставляющее немалоенаслаждение: и великие полководцы, и великие философы не считали ниже своегодостоинства участвовать в пирах и уметь их устраивать. В воображении моем ив памяти запечатлелись три таких празднества, доставивших мне большоенаслаждение в разное время, когда я находился в более цветущем возрасте. Ибокаждый из пирующих делится с сотрапезниками лучшим, что в нем есть, взависимости от своего телесного и душевного самочувствия. В нынешнем моемсостоянии я для пира не гожусь.
Мне, преданному земной жизни, враждебна бесчеловечная мудрость,стремящаяся заставить нас презирать и ненавидеть заботу о своем теле.
Я полагаю, что пренебрегать всеми естественными наслаждениями так женеправильно, как и слишком страстно предаваться им. Ксеркс, которомудоступны были все наслаждения жизни, но который обещал награду тому, ктопридумает для него другие, небывалые, был просто самодовольным хлыщом [117].Но такой же самодовольный пошляк тот, кто отвергает радости, дарованные емуприродой. Не надо бежать ни за ними, ни от них, но надо их принимать. Я жепринимаю их восторженней, радостней, чем многие другие, охотно предаваясьсвоим естественным склонностям. Незачем нам преувеличивать их суетность, онаи без того все время чувствуется и сказывается. Мы можем благодарить свойдух, болезненный, унылый, внушающий нам отвращение и к ним, и к себе самому:он обращается и с собой, и со всем, что ему дается раньше или позже, попричудам своего ненасытного, неуверенного, вечно колеблющегося существа.
Sincerum est nisi vas, quodcunque infundis, acescit. [118]
Я, похваляющийся тем, что так усердно, с таким упоением тешу себя всемипрелестями жизни, даже я, приглядываясь к ним повнимательнее, нахожу, чтоони — всего-навсего дуновение ветра. Но и мы-то сами — всего-навсего ветер.А ветер, более мудрый, чем мы, любит шуметь, волноваться и довольствуетсятеми проявлениями, какие ему свойственны, не стремясь к устойчивости ипрочности, которые ему чужды.
Чистые радости воображения, так же как и его страдания, по мнениюнекоторых, — самые для нас важные, как показали весы Критолая [119]. Это неудивительно: оно само творит их, выкраивая из целого куска. Ежедневноприходится наблюдать примеры того, как это совершается, примеры убедительныеи даже достойные подражания. Но я, состоящий из вещества смешанного игрубого, не могу удовольствоваться одним воображением. Я так прост, что немогу не влечься тяжелой поступью к наслаждениям, сужденным нам общимзаконом, которому подвластно человечество, ощутимым для нашего разума иразумным для ощущения.
Философы киренской школы считают, что как страдания, так и радостиплоти являются более сильными, как бы удвоенными и более подлинными [120].
Есть люди, которые по своей, как говорит Аристотель, дикости и тупостииспытывают к ним отвращение [121]. Я же знаю людей, которые отказываются отних из честолюбия. Почему людям не отказаться и от дыхания? Почему бы им нежить лишь тем, что они могут извлечь из себя, и не отказаться также от света — ведь он дается им даром, они не изобрели его, не тратили на егоприобретение никаких усилий? Посмотрим, как бы их поддержали в жизни толькоМарс, Паллада или Меркурий — вместо Венеры, Цереры и Вакха [122]. Или, можетбыть, они станут искать квадратуру круга в объятиях своих жен? Терпеть немогу, чтобы дух наш призывали витать в облаках, в то время как наше телосидит за столом. Я не хочу, чтобы дух был пригвожден к наслаждению, чтобы онбарахтался в нем, я хочу, чтобы и там он бдил, чтобы на пирах жизни он был всидячем, а не в лежачем положении. Аристипп выступал лишь в защиту плоти,словно у нас нет души [123]; Зенон считался только с душой, словно мыбестелесны [124]. И оба ошиблись. Говорят, что Пифагор предавался лишьсозерцательной философии, Сократ учил только о нравственности и поведениичеловека, Платон нашел некий средний путь между этими крайностями [125]. Новсе это одни сказки. Истинный путь обрел Сократ, Платон же в гораздо большейстепени последователь Сократа, чем Пифагор, и это ему гораздо большеподходит.
Когда я танцую, я занят танцами, когда я сплю, я погружаюсь в сон.Когда же я одиноко прогуливаюсь в красивом саду и мысли мои некоторое времязаняты бывают посторонними вещами, я затем возвращаю их к прогулке, к саду,к сладостному уединению, к самому себе. Природа с материнской заботливостьюустроила так, чтобы действия, которые она предписала нам для нашей пользы,доставляли нам также и удовольствие, чтобы к ним нас влек не только разум,но и желание; и неправильно было бы искажать ее закон.
Когда я убеждаюсь, что Цезарь и Александр в самом разгаре своей великойдеятельности не ограничивали себя в наслаждениях естественных и тем самымнужных и необходимых, я не считаю, что они себя баловали, напротив, — яскажу, что они тем самым укрепляли свою душу, мужественным усилием волиподчиняя эту свою напряженную деятельность, свою пытливую мысль нуждамповседневной жизни. Они были мудрыми, если считали, что последнее являетсяих обычной жизненной рутиной, а первое — призванием к делам чрезвычайным.Все мы — великие безумцы. «Он прожил в полной бездеятельности», — говориммы. «Я сегодня ничего не совершил». Как? А разве ты не жил? Просто жить — нетолько самое главное, но и самое замечательное из твоих дел. «Если бы мнедали возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на чтоспособен». А сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею какследует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело. Природа не нуждается вкакой-либо особо счастливой доле, чтобы показать себя и проявиться вдеяниях. Она одна и та же на любом уровне бытия, одна и та же за завесой ибез нее. Надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя вповседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать земли, а наводитьпорядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее наше