условии, что это делается по собственной воле, а не по необходимости, что выдоверяете им искренно и до конца и уж, конечно, не дадите заметить на своемлице и тени тревоги. В детстве мне пришлось видеть одного дворянина,управлявшего большим городом, в состоянии полной растерянности передвосставшим, разъяренным народом. Желая потушить восстание в самом зародыше,он решил покинуть вполне безопасное место, где находился, и выйти к мятежнойтолпе; это плохо кончилось для него: он был безжалостно убит [12]. Я считаю,однако, что ошибка его заключалась не столько в том, что он вышел к толпе, вчем обыкновенно и упрекают его, сколько в том, что он предстал перед нею спокорным и заискивающим лицом, что он хотел усыпить ее гнев, скорее идя унее на поводу, чем подчиняя ее себе, скорее как упрашивающий, чем какпризывающий к порядку. Я думаю также, что умеренная суровость и исполненнаятвердости военная властность, более подобавшие его званию и значительностизанимаемой должности, позволили бы ему с большим успехом и уж, во всякомслучае, с большей честью и большим достоинством выйти из трудного положения.Менее всего можно надеяться, чтобы толпа — это разъяренное чудовище —обнаружила человечность и кротость; ей можно внушить скорее страх иблагоговение. Я упрекнул бы погибшего дворянина и в том, что, приняв решение(на мой взгляд, скорее смелое, чем безрассудное) броситься слабым ибеззащитным в это бушующее море обезумевших людей, он, вместо того чтобыиспить чашу до дна и выдержать, чего бы это ни стоило, взятую на себя роль, — столкнувшись лицом к лицу с опасностью, струсил, и если вначале весь егооблик говорил об угодливости и льстивости, то в дальнейшем их смениловыражение ужаса, а в голосе и глазах можно было прочесть испуг и мольбу опощаде. Пытаясь спрятаться и забиться в щель, он еще более разжег яростьтолпы и натравил ее на себя.
Однажды обсуждался вопрос об устройстве общего смотра различных отрядов [13], а это, как известно, самый удобный случай для сведения личных счетов:тут это можно проделать с большею безопасностью, чем где бы то ни было.Явные и несомненные признаки предвещали, что может не поздоровитьсянекоторым из военачальников, прямой и непременной обязанностью которых былоприсутствовать при прохождении войск. Тут можно было услышать множествосамых разнообразных советов, как это бывает всегда в любом трудном деле,имеющем большое значение и чреватом последствиями. Я предложил не подаватьвида, что на этот счет существуют какие-либо опасения: пусть этивоеначальники находятся в самой гуще солдатских рядов, с поднятой головой иоткрытым лицом; я советовал также ни в чем не отступать от принятого порядкаи не ограничивать залпов (к чему, однако, склонялось мнение большинства),но, напротив, убедить офицеров, чтобы они приказали солдатам палить в честьприсутствующих, не жалея пороха, бойко и дружно. Это вызвало признательностьнаходившихся на подозрении войсковых частей и обеспечило на будущее стольблаготворное для обеих сторон доверие.
Я нахожу, что способ действий, избранных Юлием Цезарем, являетсянаилучшим из всех возможных. Сначала он пытался добиться ласковымобхождением и милосердием, чтобы его полюбили даже враги. Когда он узнавал озаговорах, то ограничивался простым заявлением, что предупрежден обо всем.Сделав это, он с благородной решимостью дожидался, без всякого страха итревоги, что принесет ему будущее, вверяя себе охране богов и отдаваясь наволю судьбы. Таково же, бесспорно, было его поведение и в тот день, когдазаговорщики умертвили его.
Один чужеземец, приехавший в Сиракузы, принялся болтать на всехперекрестках, что, если бы Дионисий, тамошний тиран, хорошо ему заплатил, оннаучил бы его безошибочно угадывать и распознавать дурные умыслы против негоего подданных. Узнав об этом, Дионисий призвал приезжего к себе и попросилоткрыть ему этот способ, столь необходимый для сохранения его жизни. На эточужеземец ответил, что никакого особого уменья тут нет: пусть толькоДионисий велит выплатить ему один талант серебром, а потом пусть похваляетсяперед всеми, будто бы приезжий открыл ему великий секрет. Выдумка эта весьмапонравилась Дионисию, который велел отсчитать чужеземцу шестьсот экю. Всамом деле, невероятно было бы предположить, что он уплатил такие деньгикакому-то иноземцу, не получив от него взамен чрезвычайно полезных сведений.И Дионисий воспользовался возникшими по этому поводу толками, чтобы держатьсвоих врагов в страхе. Вот почему государи поступают весьма разумно, когдапредают гласности предостережения, которые они получили относительнопроисков, направленных против их жизни; они хотят заставить поверить, будтоотлично обо всем осведомлены и что нельзя предпринять против них ничеготакого, о чем бы они немедленно не узнали. Герцог Афинский [14], сделавшисьтираном Флоренции, натворил на первых порах великое множество глупостей, ноглавнейшая среди них заключается в том, что, заблаговременно предупрежденныйо заговоре, который составился против него в народе, он велел умертвитьоповестившего его об этом Маттео ди Морозо, одного из участников заговора,для того чтобы сохранить в тайне это сообщение и чтобы никто не подумал,будто хоть кто-нибудь в городе может тяготиться его столь прекраснымправлением.
Помнится, я читал когда-то историю одного римлянина, человека весьмапочтенного, который, спасаясь от тирании триумвирата, благодаря своейисключительной ловкости и изворотливости сотни раз ускользал отпреследователей. Случилось однажды, что отряд всадников, которому былопоручено изловить его, проехал совсем рядом с кустом, за которым онпритаился, и не заметил его. Тем не менее, подумав о всех тяготах истраданиях, которые ему уже столько времени приходилось переносить,скрываясь от непрерывных, настойчивых и производящихся повсеместно поисков,размыслив также о том, может ли доставить ему удовольствие подобная жизнь вбудущем и насколько было бы для него легче сделать один решительный шаг,нежели пребывать и впредь в таком страхе, — он окликнул всадников и открылсвой тайник, добровольно отдавшись им на жестокую казнь, дабы избавить и ихи себя от дальнейших хлопот. Подставить шею под удар врага — решение,пожалуй, чересчур смелое: однако же, мне думается, лучше принять его, чемвечно трястись в лихорадочном ожидании бедствия, против которого нетникакого лекарства. И поскольку меры предосторожности, о которых нужнопостоянно заботиться, требуют бесконечных усилий и не могут считатьсянадежными, лучше вооружиться благородною твердостью и приготовить себя ковсему, что может случиться, находя утешение в том, что оно, быть может,все-таки не случится.
Глава XXVО педантизме
В детстве моем я нередко досадовал на то, что в итальянских комедияхпеданты [1] — неизменно шуты, да и между нами слово «магистр» пользуется небольшим почетом и уважением. Отданный под их надзор и на их попечение, могли я безразлично относится к их доброму имени? Я пытался найти объяснениеэтому в естественной неприязни, существующей между невеждами и людьми, непохожими на остальных и выделяющимися своим умом и знаниями, тем более чтоони идут совсем иною дорогою, чем все прочие люди. Но меня совершенноставило в тупик то, что самые тонкие умы больше всего и презирают педантов;например, добрейший наш Дю Белле, сказавший:
Но ненавистен мне ученый вид педанта [2].
Так уже повелось издавна; ведь еще Плутарх говорил, что слова «грек» и«ритор» были у римлян бранными и презрительными [3]. В дальнейшем, с годами,я понял, что подобное отношение к педантизму в высшей степени обоснованно ичто magis magnos clericos, non sunt magis magnos sapientes [4]. Но какимобразом может случиться, чтобы душа, обогащенная знанием столь многих вещей,не становилась от этого более отзывчивой и живой, и каким образом ум грубыйи пошлый способен вмещать в себя, нисколько при этом не совершенствуясь,рассуждения и мысли самых великих мудрецов, когда-либо живших на свете, —вот чего я не возьму в толк и сейчас.
Чтобы вместить в себя столько чужих мозгов, и, к тому же, таких великихи мощных, необходимо (как выразилась о ком-то одна девица, первая срединаших принцесс), чтобы собственный мозг потеснился, съежился и сократился вобъеме.
Я готов утверждать, что подобно тому, как растения чахнут отчрезмерного обилия влаги, а светильники — от обилия масла, так и умчеловеческий при чрезмерных занятиях и обилии знаний, загроможденный иподавленный их бесконечным разнообразием, теряет способность разобраться вэтом нагромождении и под бременем непосильного груза сгибается и увядает. Нов действительности дело обстоит иначе, ибо чем больше заполняется наша душа,тем вместительнее она становится, и среди тех, кто жил в стародавниевремена, можно встретить, напротив, немало людей, прославившихся наобщественном поприще, — например, великих полководцев или государственныхдеятелей, отличавшихся вместе с тем и большою ученостью.
Что до философов, уклонявшихся от всякого участия в общественной жизни,то недаром их порою высмеивала без всякого стеснения современная им комедия,ибо их мнения и повадки действительно казались забавными. Угодно вам сделатьих судьями, которые вынесли бы приговор по чьей-либо тяжбе или оценилидействия того или иного лица? О, они с великой готовностью возьмутся за это!Прежде всего они займутся такими вопросами, как: существует ли жизнь,существует ли движение? Представляет ли собой человек нечто иное, чем бык?Что значит действовать и страдать? Что это за звери — законы и правосудие?Говорят ли они о правителях за глаза или беседуют с нами лично, — речи ихравно дерзки и непочтительны. Слышат ли они похвалы своему князю или царю —