[33] писал Пифагору: «Могу ли я увлекаться тайнами звезд,когда у меня вечно пред глазами смерть или рабство?» (Ибо это было в товремя, когда цари Персии готовились идти походом на его родину). Каждыйдолжен сказать себе: «Будучи одержим честолюбием, жадностью, безрассудством,суевериями и чувствуя, что меня раздирает множество других вражеских сил,угрожающих моей жизни, буду ли я задумываться над круговращением небесныхсфер?»
После того как юноше разъяснят, что же собственно ему нужно, чтобысделаться лучше и разумнее, следует ознакомить его с основами логики,физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни выбрал, — разего ум к этому времени будет уже развит, — он быстро достигнет в нейуспехов. Преподавать ему должно то путем собеседования, то с помощью книг;иной раз наставник просто укажет ему подходящего для этой цели автора, аиной раз он изложит содержание и сущность книги в совершенно разжеванномвиде. А если сам воспитатель не настолько сведущ в книгах, чтобы отыскиватьв них подходящие для его целей места, то можно дать ему в помощькакого-нибудь ученого человека, который каждый раз будет снабжать его тем,что требуется, а наставник потом уже сам укажет и предложит их своемупитомцу. Можно ли сомневаться, что подобное обучение много приятнее иестественнее, чем преподавание по способу Газы? [34] Там — докучные и трудныеправила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто не влечет вас к себе,ничто не будит ума. Здесь же наша душа не останется без прибытка, здесьнайдется, чем и где поживиться. Плоды здесь несравненно более крупные исозревают они быстрее.
Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всеголишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находитсебе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни наделе. Полагаю, что причина этого — бесконечные словопрения, в которых онапогрязла. Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступною для детей, снахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающими страх. Ктонапялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На дележе не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было несказал — шаловливого. Философия призывает только к праздности и веселью.Если перед вами нечто печальное и унылое — значит философии тут нет и впомине. Деметрий Грамматик, наткнувшись в дельфийском храме на кучкусидевших вместе философов, сказал им: «Или я заблуждаюсь, или, — судя повашему столь мирному и веселому настроению, — вы беседуете о пустяках». Начто один из них — это был Гераклеон из Мегары — ответил: «Морщить лоб,беседуя о науке, — это удел тех, кто предается спорам, требуется ли вбудущем времени глагола βάλλω две ламбды или одна или как образованасравнительная степень χειρον и βέλτιον и превосходная χειριστον и βέλτιστον [35]. Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить ирадовать тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют хмурить лоб ипредаваться печали». 178
Deprendas animi tormenta in aegro
Corpore, deprendas et gaudia; sumit utrumque
Inde habitum facies. [36]
Душа, ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем итело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне; точнотак же она изменит по своему образу и подобию нашу внешность, придав ейисполненную достоинства гордость, веселость и живость, выражениеудовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости — этонеизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в надлунном мире,свойственна никогда не утрачиваемая ясность. Это baroco и baralipton [37]марают и прокапчивают своих почитателей, а вовсе не она; впрочем, онаизвестна им лишь понаслышке. В самом деле, это она успокаивает душевныебури, научает сносить с улыбкой болезни и голод не при помощи каких-товоображаемых эпициклов [38], но опираясь на вполне осязательные,естественные доводы разума. Ее конечная цель — добродетель, котораяпребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершине крутой,отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось приблизиться кдобродетели, утверждают, напротив, что она обитает на прелестном,плодородном и цветущем плоскогорье, откуда отчетливо видит все находящеесяпод нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно место ееобитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших травой ицветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как сводынебесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, неудалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей,любвеобильной, кроткой, но вместе с тем, и мужественной, питающейнепримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющейсвоим путеводителем природу, а спутниками — счастье и наслаждение, то, посвоей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ:унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, иводрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,устрашающее род человеческий.
Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы вселить ввоспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере илюбить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем остальным,подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что даже боги, и теприлагали гораздо больше усилий, чтобы проникнуть в покои Венеры, нежели впокои Пал лады. И когда его ученик начнет испытывать свойственное молодымлюдям томление, он представит ему Брадаманту и рядом с нею Анджелику [39]как возможные предметы его обожания: первую во всей ее непосредственной, неведающей о себе красоте, — деятельную, благородную, мужественную, но никоимобразом не мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, —изнеженную, хрупкую, изощренную, жеманную; одну — одетую юношей, с головой,увенчанной сверкающим шишаком шлема, другую — в девичьем наряде, с повязкой,изукрашенной жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор совсем не на той,которой отдал бы предпочтение этот женоподобный фригийский пастух [40],юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть еговоспитатель преподаст ему и такой урок: ценность и возвышенность истиннойдобродетели определяются легкостью, пользой и удовольствием ее соблюдения;бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как взрослые, так и дети,как те, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы, вот чегоона от нас требует. И Сократ, первейший ее любимец, сознательно забыл освоей силе, чтобы радостно и бесхитростно отдаться усовершенствованию в ней.Это — мать-кормилица человеческих наслаждений. Вводя их в законные рамки,она придает им чистоту и устойчивость; умеряя их, она сохраняет их свежестьи привлекательность. Отметая те, которые она считает недостойными, онаобостряет в нас влечение к дозволенным ею; таких — великое множество, ибоона доставляет нам с материнской щедростью до полного насыщения, а то ипресыщения, все то, что согласно с требованиями природы. Ведь не станем жемы утверждать, что известные ограничения, ограждающие любителя выпить отпьянства, обжору от несварения желудка и распутника от лысины во всю голову, — враги человеческих наслаждений! Если обычная житейская удача не достаетсяна долю добродетели, эта последняя отворачивается от нее, обходится без нееи выковывает себе свою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Онаможет быть богатой, могущественной и ученой и возлежать на раздушенном ложе.Она любит жизнь, любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная еезадача — научить пользоваться этими благами, соблюдая известную меру, атакже сохранять твердость, теряя их, — задача более благородная, нежелитягостная, ибо без этого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется;тут нас подстерегают подводные камни, пучины и всякие чудовища. Если жеученик проявит не отвечающие нашим чаяньям склонности, если он предпочтетпобасенки занимательному рассказу о путешествии или назидательным речам,которые мог бы услышать; если, заслышав барабанный бой, разжигающийвоинственный пыл его юных товарищей, он обратит свой слух к другомубарабану, сзывающему на представление ярмарочных плясунов; если он не сочтетболее сладостным и привлекательным возвращаться в пыли и грязи, но с победоюс поля сражения, чем с призом после состязания в мяч или танцев, то я невижу никаких иных средств, кроме следующих: пусть воспитатель — и чемраньше, тем лучше, причем, разумеется, без свидетелей, — удавит его илиотошлет в какой-нибудь торговый город и отдаст в ученики пекарю, будь ондаже герцогским сыном. Ибо, согласно наставлению Платона, «детям нужноопределять место в жизни не в зависимости от способностей их отца, но отспособностей их души».
Поскольку философия учит жизни и детский возраст совершенно так женуждается в подобных уроках, как и все прочие возрасты, — почему бы неприобщить к ней и детей?
Udum et molle lutum est; nunc nunc properandus et acri
Fingendus sine fine rota. [41]
А между тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла. Сотни школяровзаражаются сифилисом прежде, чем дойдут до того урока из Аристотеля, которыйпосвящен воздержанию. Цицерон говорил, что, проживи он даже двойную жизнь,все равно у него не нашлось бы досуга для изучения лирических поэтов. Что доменя, то я смотрю на них с еще большим презрением — это совершеннобесполезные болтуны. Нашему юноше приходится еще более торопиться; ведь