Удалите, говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих икратких слогов, удалите из него размеры, —
Tempora certa modosque, et quod prius ordine verbum est,
Posterius facias, praeponens ultima primis,
Invenias etiam disiecti membra poetae, [65]
оно не станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.Вот что ответил Менандр [66] бранившим его за то, что он еще не притронулсяк обещанной им комедии, хотя назначенный для ее окончания срок уже истекал:«Она полностью сочинена и готова; остается только изложить это в стихах».Разработав в уме план комедии и расставив все по своим местам, он считалостальное безделицей. С той поры как Ронсар и Дю Белле создали славу нашейфранцузской поэзии, нет больше стихоплетов, сколь бы бездарными они ни были,которые не пучились бы словами, не нанизывали бы слогов, подражая им: Plussonat quam valet. [67] Никогда еще небыло у нас столько поэтов, пишущих на родном языке. Но хотя им и было легкоусвоить ритмы двух названных поэтов, они все же не доросли до того, чтобыподражать роскошным описаниям первого и нежным фантазиям второго.
Но как же должен поступить наш питомец, если его начнут дониматьсофистическими тонкостями вроде следующего силлогизма: ветчина возбуждаетжелание пить, а питье утоляет жажду, стало быть, ветчина утоляет жажду?Пусть он посмеется над этим. Гораздо разумнее смеяться над подобнымиглупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он позаимствует у Аристиппаего остроумное замечание: «К чему мне распутывать это хитросплетение, если,даже будучи запутанным, оно изрядно смущает меня?» Некто решил выступитьпротив Клеанфа во всеоружии диалектических ухищрений. На это Хрисипп сказал:«Забавляй этими фокусами детей и не отвлекай подобной чепухой серьезныемысли взрослого человека».
Если эти софистические нелепости, эти contorta et aculeata sophismata [68] способны внушить ученикуложные понятия, то это и в самом деле опасно; но если они не оказывают нанего никакого влияния и не вызывают в нем ничего, кроме смеха, я не вижуникаких оснований к тому, чтобы он уклонялся от них. Существуют такиеглупцы, которые готовы свернуть с пути и сделать крюк в добрую четверть льев погоне за острым словцом: aut qui non verba rebus aptant, sed resextrinsecus arcessunt, quibus verba conveniant. [69] А вот с чем встречаемся у другого писателя: sunt quialicuius verbi decore placentis vocentur ad id quod non proposuerantscribere. [70] Яохотнее изменю какое-нибудь хорошее изречение, чтобы вставить его в моисобственные писания, чем оборву нить моих мыслей, чтобы найти ему подходящееместо. По-моему, это словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, ане наоборот, и там, где бессилен французский, пусть его заменит гасконский.Я хочу, чтобы вещи преобладали, чтобы они заполняли собой воображениеслушателя, не оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую ялюблю, — это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах;речь сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная,сколько мощная и суровая:
Наес demum sapiet dictio, quae feriet; [71]
скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности,непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять своедело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни речью сутяги,но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь Цезаря [72], хотя,говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее так называет.
Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы видим,наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече,кое-как натянутые чулки — все это призвано выразить гордое презрение к этиминоземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску. Но я нахожу, чтоеще более уместным было бы то же самое в отношении нашей речи. Всякоежеманство, особенно при нашей французской живости и непринужденности, совсемне к лицу придворному, а в самодержавном государстве любой дворянин долженвести себя как придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегкаподчеркивая в себе простодушие и небрежность.
Я ненавижу ткань, испещренную узелками и швами, подобно тому как икрасивое лицо не должно быть таким, чтобы можно было пересчитать все егокости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita sit et simplex. [73]Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui? [74]
Красноречие, отвлекая наше внимание на себя, наносит ущерб самой сутивещей.
Желание отличаться от всех остальных не принятым и необыкновеннымпокроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженныепоиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческимтщеславием педантов. Почему я не могу пользоваться той же речью, какоюпользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик [75], ничего в этом несмысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот ставил передсобой как оратор и которая состояла исключительно в ясности языка.Подражание чужой речи в силу его доступности — вещь, которой постояннозанимается целый народ; но подражать в мышлении и в воображении — это даетсяне так уж легко. Большинство читателей, находя облачение одинаковым, глубокозаблуждаются, полагая, что под ним скрыты и одинаковые тела.
Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуются только уборы иплащ. Большинство тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны эти«Опыты»; но я, право, не знаю, думают ли они так же или как-нибудь по-иному.
Афиняне, говорит Платон [76] заботятся преимущественно о богатстве иизяществе своей речи, лакедемоняне — о ее краткости, а жители Критапроявляют больше заботы об изобилии мыслей, нежели о самом языке: они-топоступают правильнее всего. Зенон говорил, что у него было два родаучеников: один, как он именует их, φιλολόγοι, алчущие познания самих вещей, — и они были его любимцами; другие — λογοφίλοι, которые заботились только оязыке [77]. Этим нисколько не отрицается, что умение красно говорить —превосходная и весьма полезная вещь; но все же она совсем не так хороша, какпринято считать, и мне досадно, что вся наша жизнь наполнена стремлением кней. Что до меня, то я прежде всего хотел бы знать надлежащим образом свойродной язык, а затем язык соседних народов, с которыми я чаще всего общаюсь.Овладение же языками греческим и латинским — дело, несомненно, прекрасное иважное, но оно покупается слишком дорогою ценой. Я расскажу здесь о способеприобрести эти знания много дешевле обычного — способе, который был испытанна мне самом. Его сможет применить всякий, кто пожелает.
Покойный отец мой, наведя тщательнейшим образом справки у людей ученыхи сведущих, как лучше всего изучать древние языки, был предупрежден ими обобычно возникающих здесь помехах; ему оказали, что единственная причина,почему мы не в состоянии достичь величия и мудрости древних греков и римлян, — продолжительность изучения их языков, тогда как им самим это не стоило нималейших усилий. Я, впрочем, не думаю чтобы это была действительноединственная причина. Так или иначе, но мой отец нашел выход в том, чтопрямо из рук кормилицы и прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдалменя на попечение одному немцу [78], который много лет спустя скончался воФранции, будучи знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашегоязыка, но прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца,предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего обучения,он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему было дано ещедвое помощников, не столь ученых, как он, которые были приставлены ко мнедядьками. Все они в разговоре со мною пользовались только латынью. Что довсех остальных, то тут соблюдалось нерушимое правило, согласно которому ниотец, ни мать, ни лакей или горничная не обращались ко мне с иными словами,кроме латинских, усвоенных каждым из них, дабы кое-как объясняться со мною.Поразительно, однако, сколь многого они в этом достигли. Отец и матьвыучились латыни настолько, что вполне понимали ее, а в случае нужды могли иизъясниться на ней; то же можно сказать и о тех слугах, которым приходилосьбольше соприкасаться со мною. Короче говоря, мы до такой степениолатинились, что наша латынь добралась даже до расположенных в окрестностяхдеревень, где и по сию пору сохраняются укоренившиеся вследствие частогоупотребления латинские названия некоторых ремесел и относящихся к ниморудий. Что до меня, то даже на седьмом году я столько же понималфранцузский или окружающий меня перигорский говор, сколько, скажем,арабский. И без всяких ухищрений, без книг, без грамматики и каких-либоправил, без розог и слез я постиг латынь, такую же безупречно чистую, как ита, которой владел мой наставник, ибо я не знал ничего другого, чтобыпортить и искажать ее. Когда случалось предложить мне ради проверкиписьменный перевод на латинский язык, то приходилось давать мне текст не нафранцузском языке, как это делают в школах, а на дурном латинском, которыймне надлежало переложить на хорошую латынь. И Никола Груши, написавший «Decomitiis Romanorum», Гильом Герант, составивший комментарии к Аристотелю,