Джордж Бьюкенен, великий шотландский поэт, Марк-Антуан Мюре [79], которого иФранция и Италия считают лучшим оратором нашего времени, бывшие также моиминаставниками, не раз говорили мне, что в детстве я настолько легко исвободно говорил по-латыни, что они боялись подступиться ко мне. Бьюкенен,которого я видел и позже в свите покойного маршала де Бриссака, сообщил мне,что, намереваясь писать о воспитании детей, он взял мое воспитание вкачестве образца; в то время на его попечении находился молодой граф деБриссак, представивший нам впоследствии доказательства своей отваги идоблести.
Что касается греческого, которого я почти вовсе не знаю, то отец имелнамерение обучить меня этому языку, используя совершенно новый способ —путем разного рода забав и упражнений. Мы перебрасывались склонениями вродетех юношей, которые с помощью определенной игры, например шашек, изучаютарифметику и геометрию. Ибо моему отцу, среди прочего, советовали приохотитьменя к науке и к исполнению долга, не насилуя моей воли и опираясьисключительно на мое собственное желание. Вообще ему советовали воспитыватьмою душу в кротости, предоставляя ей полную волю, без строгости ипринуждения. И это проводилось им с такой неукоснительностью, что, — вовнимание к мнению некоторых, будто для нежного мозга ребенка вредно, когдаего резко будят по утрам, вырывая насильственно и сразу из цепких объятийсна, в который они погружаются гораздо глубже, чем мы, взрослые, — мой отецраспорядился, чтобы меня будили звуками музыкального инструмента и чтобы вэто время возле меня обязательно находился кто-нибудь из услужающих мне.
Этого примера достаточно, чтобы судить обо всем остальном, а такжечтобы получить надлежащее представление о заботливости и любви стольисключительного отца, которому ни в малой мере нельзя поставить в вину, чтоему не удалось собрать плодов, на какие он мог рассчитывать при стольтщательной обработке. Два обстоятельства были причиной этого: во-первых,бесплодная и неблагодарная почва, ибо, хоть я и отличался отменным здоровьеми податливым, мягким характером, все же, наряду с этим, я до такой степенибыл тяжел на подъем, вял и сонлив, что меня не могли вывести из состоянияпраздности, даже чтобы заставить хоть чуточку поиграть. То, что я видел, явидел как следует, и под этой тяжеловесной внешностью предавался смелыммечтам и не по возрасту зрелым мыслям. Ум же у меня был медлительный, шедшийне дальше того, докуда его довели, усваивал я также не сразу; находчивостиво мне было мало, и, ко всему, я страдал почти полным — так что трудно дажеповерить — отсутствием памяти. Поэтому нет ничего удивительного, что отцутак и не удалось извлечь из меня что-нибудь стоящее. А во-вторых, подобновсем тем, кем владеет страстное желание выздороветь и кто прислушиваетсяпоэтому к советам всякого рода, этот добряк, безумно боясь потерпеть неудачув том, что он так близко принимал к сердцу, уступил, в конце концов, общемумнению, которое всегда отстает от людей, что идут впереди, вроде того какэто бывает с журавлями, следующими за вожаком, и подчинился обычаю, не имеябольше вокруг себя тех, кто снабдил его первыми указаниями, вывезенными имиз Италии. Итак, он отправил меня, когда мне было около шести лет, вгиеньскую школу, в то время находившуюся в расцвете и почитавшуюся лучшей воФранции. И вряд ли можно было бы прибавить еще что-нибудь к тем заботам,которыми он меня там окружил, выбрав для меня наиболее достойныхнаставников, занимавшихся со мною отдельно, и выговорив для меня ряд других,не предусмотренных в школах, преимуществ. Но как бы там ни было, это все жебыла школа. Моя латынь скоро начала здесь портиться, и, отвыкнув употреблятьее в разговоре, я быстро утратил владение ею. И все мои знания,приобретенные благодаря новому способу обучения, сослужили мне службу тольков том отношении, что позволили мне сразу перескочить в старшие классы. Но,выйдя из школы тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук (как этоназывается на их языке), я, говоря по правде, не вынес оттуда ничего такого,что представляет сейчас для меня хоть какую-либо цену.
Впервые влечение к книгам зародилось во мне благодаря удовольствию,которое я получил от рассказов Овидия в его «Метаморфозах». В возрастесеми-восьми лет я отказывался от всех других удовольствий, чтобынаслаждаться чтением их; кроме того, что латынь была для меня родным языком,это была самая легкая из всех известных мне книг и к тому же наиболеедоступная по своему содержанию моему незрелому уму. Ибо о всяких тамЛанселотах Озерных, Амадисах, Гюонах Бордоских [80] и прочих дрянныхкнижонках, которыми увлекаются в юные годы, я в то время и не слыхивал (да исейчас толком не знаю, в чем их содержание), — настолько строгой быладисциплина, в которой меня воспитывали. Больше небрежности проявлял я вотношении других задаваемых мне уроков. Но тут меня выручало тообстоятельство, что мне приходилось иметь дело с умным наставником, которыйумел очень мило закрывать глаза как на эти, так и на другие, подобного жерода мои прегрешения. Благодаря этому я проглотил последовательно «Энеиду»Вергилия, затем Теренция, Плавта, наконец, итальянские комедии, всегдаувлекавшие меня занимательностью своего содержания. Если бы наставник мойпроявил тупое упорство и насильственно оборвал это чтение, я бы вынес изшколы лишь лютую ненависть к книгам, как это случается почти со всеми нашимимолодыми дворянами. Но он вел себя весьма мудро. Делая вид, что ему ничегоне известно, он еще больше разжигал во мне страсть к поглощению книг,позволяя лакомиться ими только украдкой и мягко понуждая меня выполнятьобязательные уроки. Ибо главные качества, которыми, по мнению отца, должныбыли обладать те, кому он поручил мое воспитание, были добродушие и мягкостьхарактера. Да и в моем характере не было никаких пороков, кромемедлительности и лени. Опасаться надо было не того, что я сделаю что-нибудьплохое, а того, что я ничего не буду делать. Ничто не предвещало, что я будузлым, но все — что я буду бесполезным. Можно было предвидеть, что мне будетсвойственна любовь к безделью, но не любовь к дурному.
Я вижу, что так оно и случилось. Жалобы, которыми мне протрубили всеуши, таковы: «Он ленив; равнодушен к обязанностям, налагаемым дружбой иродством, а также к общественным; слишком занят собой». И даже те, кто менеевсего расположен ко мне, все же не скажут: «На каком основании он захватилто-то и то-то? На каком основании он не платит?» Они говорят: «Почему он неуступает? Почему не дает?»
Я буду рад, если и впредь ко мне будут обращать лишь такие, порожденныесверхтребовательностью, упреки. Но некоторые несправедливо требуют от меня,чтобы я делал то, чего я не обязан делать, и притом гораздо настойчивее, чемтребуют от себя того, что они обязаны делать. Осуждая меня, они заранееотказывают тем самым любому моему поступку в награде, а мне — вблагодарности, которая была бы лишь справедливым воздаянием должного. Прошуеще при этом учесть, что всякое хорошее дело, совершенное мною, должноцениться тем больше, что сам я меньше кого-либо пользовался чужимиблагодеяниями. Я могу тем свободнее распоряжаться моим имуществом, чембольше оно мое. И если бы я любил расписывать все, что делаю, мне было былегко отвести от себя эти упреки. А иным из этих господ я сумел бы без трудадоказать, что они не столько раздражены тем, что я делаю недостаточно много,сколько тем, что я мог бы сделать для них значительно больше.
В то же время душа моя сама по себе вовсе не лишена была сильныхдвижений, а также отчетливого и ясного взгляда на окружающее, которое онадостаточно хорошо понимала и оценивала в одиночестве, ни с кем ни общаясь. Исреди прочего я, действительно, думаю, что она неспособна была бы склонитьсяперед силою и принуждением.
Следует ли мне упомянуть еще об одной способности, которую я проявлял всвоем детстве? Я имею в виду выразительность моего лица, подвижность игибкость в голосе и телодвижениях, умение сживаться с той ролью, которую яисполнял. Ибо еще в раннем возрасте,
Alter ab undecimo tum me vix ceperat annus, [81]
я справлялся с ролями героев в латинских трагедиях Бьюкенена, Геранта иМюре, которые отлично ставились в нашей гиеньской школе. Наш принципал,Андреа де Гувеа [82], как и во всем, что касалось исполняемых имобязанностей, был и в этом отношении, без сомнения, самым выдающимся средипринципалов наших школ. Так вот, на этих представлениях меня считали первымактером. Это — такое занятие, которое я ни в какой мере не порицал бы, еслибы оно получило распространение среди детей наших знатных домов.Впоследствии мне довелось видеть и наших принцев, которые отдавались ему,уподобляясь в этом кое-кому из древних, с честью для себя и с успехом.
В древней Греции считалось вполне пристойным, когда человек знатногорода делал из этого свое ремесло: Aristoni tragico actori rem aperit; huicet genus et fortuna honesta erant; nec ars, quia nihil tale apud Graecospudori est, ea deformabat. [83]
Я всегда осуждал нетерпимость ополчающихся против этих забав, а такженесправедливость тех, которые не допускают искусных актеров в наши славныегорода, лишая тем самым народ этого публичного развлечения. Разумныеправители, напротив, прилагают всяческие усилия, чтобы собирать и объединятьгорожан как для того, чтобы сообща отправлять обязанности, налагаемые на насблагочестием, так и для упражнений и игр разного рода: дружба и единение отэтого только крепнут. И потом, можно ли было бы предложить им более невинныеразвлечения, чем те, которые происходят на людях и на виду у властей? И,по-моему, было бы правильно, если бы власти и государь угощали время отвремени за свой счет городскую коммуну подобным зрелищем, проявляя тем самым