в том, что я знаю волю и мысли моего друга. В любом его поступке, в каком бывиде мне его ни представили, я могу тотчас же разгадать побудительнуюпричину. Наши души были столь тесно спаяны, они взирали друг на друга стаким пылким чувством и, отдаваясь этому чувству, до того раскрылись однаперед другой, обнажая себя до самого дна, что я не только знал его душу, каксвою собственную, но и поверил бы ему во всем, касающемся меня, больше, чемсамому себе.
Пусть не пытаются уподоблять этой дружбе обычные дружеские связи. Язнаком с ними так же, как всякий другой, и притом с самыми глубокими из них.Не следует, однако, смешивать их с истинной дружбой: делающий так впал бы вбольшую ошибку. В этой обычной дружбе надо быть всегда начеку, не отпускатьузды, проявлять всегда сдержанность и осмотрительность, ибо узы, скрепляющиеподобную дружбу, таковы, что могут в любое мгновение оборваться. «Любисвоего друга, — говорил Хилон, — так, как если бы тебе предстоялокогда-нибудь возненавидеть его; и ненавидь его так, как если бы тебепредстояло когда-нибудь полюбить его» [16]. Это правило, которое кажетсяотвратительным, когда речь идет о возвышенной, всепоглощающей дружбе, весьмаблагодетельно в применении к обыденным, ничем не замечательным дружескимсвязям, в отношении которых весьма уместно вспомнить излюбленное изречениеАристотеля: «О друзья мои, нет больше ни одного друга!» [17]
В этом благородном общении разного рода услуги и благодеяния, питающиедругие виды дружеских связей, не заслуживают того, чтобы принимать их врасчет; причина этого — полное и окончательное слияние воли обоих друзей.Ибо подобно тому, как любовь, которую я испытываю к самому себе, нискольконе возрастает от того, что по мере надобности я себе помогаю, — что бы ниговорили на этот счет стойки, — или подобно тому, как я не испытываю к себеблагодарности за оказанное самому себе одолжение, так и единение междутакими друзьями, как мы, будучи поистине совершенным, лишает их способностиощущать, что они тем-то и тем-то обязаны один другому, и заставляет ихотвергнуть и изгнать из своего обихода слова, означающие разделение иразличие, как например: благодеяние, обязательство, признательность,просьба, благодарность и тому подобное. Поскольку все у них действительнообщее: желания, мысли, суждения, имущество жены, дети, честь и самая жизнь,и поскольку их союз есть не что иное, как — по весьма удачному определениюАристотеля — одна душа в двух телах, [18] они не могут ни ссужать, ни даватьчто-либо один другому. Вот почему законодатели, дабы возвысить браккаким-нибудь, хотя бы воображаемым, сходством с этим божественным единением,запрещают дарения между супругами, как бы желая этим показать, что все у нихобщее и что им нечего делить и распределять между собой.
Бели бы в той дружбе, о которой я говорю, один все же мог что-либоподарить другому, то именно принявший от друга благодеяние обязал бы этимего: ведь оба они не желают ничего лучшего, как сделать один другому благо,и именно тот, кто предоставляет своему другу возможность и повод к этому,проявляет щедрость, даруя ему удовлетворение, ибо он получает возможностьосуществить свое самое пламенное желание. Когда философ Диоген нуждался вденьгах, он не говорил, что одолжит их у друзей; он говорил, что попроситдрузей возвратить ему долг. И для того, чтобы показать, как это происходитна деле, я приведу один замечательный пример из древности.
Эвдамид, коринфянин, имел двух друзей: Хариксена, сикионца, и Аретея,коринфянина. Будучи беден, тогда как оба его друга были богаты, он,почувствовав приближение смерти, составил следующее завещание: «ЗавещаюАретею кормить мою мать и поддерживать ее старость, Хариксену же выдатьзамуж мою дочь и дать ей самое богатое приданое, какое он только сможет; а вслучае, если жизнь одного из них пресечется, я возлагаю его долюобязанностей на того, кто останется жив». Первые, кто прочитали этозавещание, посмеялись над ним; но душеприказчики Эвдамида, узнав о егосодержании, приняли его с глубочайшим удовлетворением. А когда один из них,Хариксен, умер через пять дней и обязанности его перешли к Аретею, тот сталзаботливо ухаживать за матерью Эвдамида и из пяти талантов, в которыхзаключалось состояние, два с половиной отдал в приданое своей единственнойдочери, а другие два с половиною — дочери Эвдамида, которую выдал замуж втот же день, что и свою.
Этот пример был бы полне хорош, если бы не одно обстоятельство — то,что у Эвдамида было целых двое друзей, а не один. Ибо та совершенная дружба,о которой я говорю, неделима: каждый с такой полнотой отдает себя другу, чтоему больше нечего уделить кому-нибудь еще; напротив, он постоянно скорбит отом, что он — только одно, а не два, три, четыре существа, что у него нетнескольких душ и нескольких воль, чтобы отдать их все предмету своегообожания. В обычных дружеских связях можно делить своей чувство: можно водном любить его красоту, в другом — простоту нравов, в третьем — щедрость;в том — отеческие чувства, в этом — братские, и так далее. Но что касаетсядружбы, которая подчиняет себе душу всецело и неограниченно властвует наднею, тут никакое раздвоение невозможно. Если бы два друга одновременнопопросили вас о помощи, к которому из них вы бы поспешили? Если бы ониобратились к вам за услугами, совместить которые невозможно, как бы вышли выиз этого положения? Если бы один из них доверил вам тайну, которую полезнознать другому, как бы вы поступили?
Но дружба единственная, заслоняющая все остальное, не считается ни скакими другими обязательствами. Тайной, которую я поклялся не открыватьникому другому, я могу, не совершая клятвопреступления, поделиться с тем,кто для меня не «другой», а то же, что я сам. Удваивать себя — великое чудо,и величие его недоступно тем, кто утверждает, что способен себя утраивать.Нет ничего такого наивысшего, что имело бы свое подобие. И тот, ктопредположил бы, что двух моих истинных друзей я могу любить с одинаковойсилой и что они могут одинаково любить друг друга, а вместе с тем, и меня стой же силой, с какою я их люблю, превратил бы в целое братство нечтосовершенно единое и единственное, нечто такое, что и вообще труднее всегосыскать на свете.
Конец рассказанной мной истории отлично подходит к тому, о чем я сейчасговорил, — ибо Эвдамид, поручая своим друзьям позаботиться о его нуждах,сделал это из любви и расположения к ним. Он оставил их наследниками своихщедрот, заключавшихся в том, что именно им дал он возможность сделать емублаго. И, без сомнения, в его поступке сила дружбы проявилась намного ярче,чем в том, что сделал для него Аретей. Словом, эти проявления дружбынепонятны тому, кто сам не испытал их. Вот почему я чрезвычайно ценю ответтого молодого воина Киру, который на вопрос царя, за сколько продал бы онконя, доставившего ему первую награду на скачках, и не согласен ли онобменять его на целое царство, ответил: «Нет, государь. Но я охотно отдал быего, если бы мог такой ценой найти столь же достойного друга среди людей».
Он неплохо выразился, сказав «если бы мог найти», ибо легко бываетнайти только таких людей, которые подходят для поверхностных дружескихсвязей. Но в той дружбе, какую я имею в виду, затронуты самые сокровенныеглубины нашей души; в дружбе, поглощающей нас без остатка, нужно, конечно,чтобы все душевные побуждения человека были чистыми и безупречными.
Когда дело идет об отношениях, которые устанавливаются для какой-либоопределенной цели, нужно заботиться лишь об устранении изъянов, имеющихпрямое отношение к этой цели. Мне совершенно безразлично, каких религиозныхвзглядов придерживается мой врач или адвокат. Это обстоятельство не имеетникакой связи с теми дружескими услугами, которые они обязаны мне оказывать.То же и в отношении услужающих мне. Я очень мало забочусь о чистоте нравовмоего лакея; я требую от него лишь усердия. Я не так боюськонюха-картежника, как конюха-дурака. По мне не беда, что мой поварсквернослов, знал бы он свое дело. Впрочем, я не собираюсь указывать другим,как нужно им поступать — для этого найдется много охотников, — я говорютолько о том, как поступаю я сам.
Mihi sic usus est; tibi, ut opus est facto, face. [19]
За столом я предпочитаю занимательного собеседника благонравному; впостели красоту — доброте; для серьезных бесед — людей основательных, носвободных от педантизма. И то же во всем остальном.
Некий отец, застигнутый скачущим верхом на палочке, когда он играл сосвоими детьми, попросил человека, заставшего его за этим занятием,воздержаться от суждения об этом до тех пор, пока он сам не станет отцом:когда в его душе пробудится отцовское чувство, он сможет более здраво исправедливо судить о его поведении [20]. Точно так же и я; и мне хотелось быговорить о дружбе лишь с теми, которым довелось самим испытать то, о чем ярассказываю. Но зная, что это — вещь необычная и редко в жизнивстречающаяся, я не очень надеюсь найти судью, сведущего в этих делах. Ибодаже те рассуждения о дружбе, которые оставила нам древность, кажутся мнеслишком бледными по сравнению с чувствами, которые я в себе ощущаю.Действительность здесь превосходит все наставления философии:
Nil ego contulerim iucundo sanus amico. [21]
Древний поэт Менандр говорил: счастлив тот, кому довелось встретитьхотя бы тень настоящего друга [22]. Он, конечно, имел основания это сказать,в особенности, если сам испытал нечто подобное. И в самом деле, когда ясравниваю всю последующую часть моей жизни, которую я, благодарение богу,прожил тихо, благополучно, и, — если не говорить о потере такого друга, —