без больших печалей, в нерушимой ясности духа, довольствуясь тем, что мнебыло отпущено, не гоняясь за большим, — так вот, говорю я, когда я сравниваювсю остальную часть моей жизни с теми четырьмя годами, которые мне было данопровести в отрадной для меня близости и сладостном общении с этим человеком, — мне хочется сказать, что все это время — дым, темная и унылая ночь. С тогосамого дня, как я потерял его,
quem semper acerbum,
Semper honoratum (sic, Dii, voluistis) habebo, [23]
я томительно прозябаю; и даже удовольствия, которые мне случаетсяиспытывать, вместо того, чтобы принести утешение, только усугубляют скорбьот утраты. Все, что было у нас, мы делили с ним поровну, и мне кажется, чтоя отнимаю его долю;
Nec fas esse ulla me voluptate hic frui
Decrevi, tantisper dum ille abest meus particeps. [24]
Я настолько привык быть всегда и во всем его вторым «я», что мнепредставляется, будто теперь я лишь полчеловека.
Illam meae si partem animae tulit
Maturior vis, quid moror altera,
Nec carus aeque, nec superstes
Integer? Ille dies utramque
Duxit ruinam. [25]
И что бы я ни делал, о чем ни думал, я неизменно повторяю мысленно этистихи, — как и он делал бы, думая обо мне; ибо насколько он был выше меня всмысле всяких достоинств и добродетели, настолько же превосходил он меня и висполнении долга дружбы.
Quis desiderio sit pudor aut modus
Tam cari capitis? [26]
О misero frater adempte mihi!
Omnia tecum una perierunt gaudia nostra,
Quae tuus in vita dulcis alebat amor.
Tu mea, tu moriens fregisti commoda, frater;
Tecum una tota est nostra sepulta anima,
Cuius ego interitu tota de mante fugavi
Haec studia atque omnes delicias animi.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Alloquar? audiero nunquam tua verba loquentem?
Nunquam ego te, vita frater amabilior,
Aspiciam posthac? At certe semper amabo? [27]
Но послушаем этого шестнадцатилетнего юношу.
Так как я узнал, что это произведение уже напечатано и притом взлонамеренных целях людьми, стремящимися расшатать и изменить нашгосударственный строй, не заботясь о том, смогут ли они улучшить его, — инапечатано вдобавок вместе со всякими изделиями в их вкусе, — я решил непомещать его на этих страницах [28]. И чтобы память его автора не пострадалав глазах тех, кто не имел возможности познакомиться ближе с его взглядами ипоступками, я их предупреждаю, что рассуждение об этом предмете былонаписано им в ранней юности, в качестве упражнения на ходячую и избитуютему, тысячу раз обрабатывавшуюся в разных книгах. Я нисколько несомневаюсь, что он придерживался тех взглядов, которые излагал в своемсочинении, так как он был слишком совестлив, чтобы лгать, хотя бы в шутку.Больше того, я знаю, что если бы ему дано было выбрать место своегорождения, он предпочел бы Сарлаку [29] Венецию, — и с полным основанием. Но,вместе с тем, в его душе было глубоко запечатлено другое правило — святоповиноваться законам страны, в которой он родился. Никогда еще не былолучшего гражданина, больше заботившегося о спокойствии своей родины и болеевраждебного смутам и новшествам своего времени. Он скорее отдал бы своиспособности на то, чтобы погасить этот пожар, чем на то, чтобы содействоватьего разжиганию. Дух его был создан по образцу иных веков, чем наш.
Поэтому вместо обещанного серьезного сочинения, я помещу здесь другое,написанное им в том же возрасте, но более веселое и жизнерадостное [30].
Глава XXIXДвадцать девять сонетов Этьена де Ла Боэси
Госпоже де Граммон, графине де Гиссен
Сударыня, я не предлагаю вам чего-либо своего, поскольку оно и без тогоуже ваше и поскольку я не нахожу ничего достойного вас. Но мне захотелось,чтобы эти стихи, где бы они ни появились в печати, были отмечены в заголовкевашим именем и чтобы им выпала тем самым честь иметь своей покровительницейславную Коризанду Андуанскую [1]. Мне казалось, что это подношение уместнотем более, что во Франции немного найдется дам, которые могли бы столь жездраво судить о поэзии и находить ей столь же удачное употребление, как этосвойственно вам. И еще: ведь нет никого,кто мог бы вложить в нее столько жизни и столько души, сколько вывкладываете в нее благодаря богатым и прекрасным звучаниям вашего голоса,которым природа одарила вас, вместе с целым миллионом других совершенств.Сударыня, эти стихи заслуживают того, чтобы вы оказали им благосклонность;вы, несомненно, согласитесь со мною, что наша Гасконь еще не рождалапроизведений, которые были бы изящнее и поэтичнее этих и которые могли бысвидетельствовать, что они вышли из-под пера более одаренного автора. И недосадуйте, что вы обладаете лишь остатком, поскольку часть этих стихов якак-то уже напечатал, посвятив их вашему достойному родственнику, господинуде Фуа; ведь в тех, что остались на вашу долю, больше жизни и пылкости, таккак они были сочинены в пору зеленой юности и согреты прекрасной иблагородной страстью, о которой я как-нибудь расскажу вам на ушко. Что жекасается тех других стихов, то он написал их позднее в честь невесты, когдаготовился вступить в брак, и от них веет уже каким-то супружеским холодком.А я придерживаюсь мнения тех, кто считает, что поэзия улыбается только там,где ей приходится иметь дело с предметами шаловливыми и легкомысленными.(Эти стихи можно прочесть в другом месте [2].)
Глава XXXОб умеренности [1]
Можно подумать, что наше прикосновение несет с собою заразу; ведь мыпортим все, к чему ни приложим руку, как бы ни было оно само по себе хорошои прекрасно. Можно и к добродетели прилепиться так, что она станет порочной:для этого стоит лишь проявить к ней слишком грубое и необузданное влечение.Те, кто утверждает, будто в добродетели не бывает чрезмерного по тойпричине, что все чрезмерное не есть добродетель, просто играют словами:
Insani sapiens nomen ferat, aequus iniqui,
Ultra quam satis est virtutem si petat ipsam. [2]
Это не более, как философское ухищрение. Можно и чересчур любитьдобродетель и впасть в крайность, ревнуя к справедливости. Здесь уместновспомнить слова апостола: «Не будьте более мудрыми, чем следует, но будьтемудрыми в меру» [3].
Я видел одного из великих мира сего, который подорвал веру в своеблагочестие, будучи слишком благочестив для людей его положения [4].
Я люблю натуры умеренные и средние во всех отношениях. Чрезмерность вчем бы то ни было, даже в том, что есть благо, если не оскорбляет меня, то,во всяком случае, удивляет, и я затрудняюсь, каким бы именем ее окрестить. Имать Павсания [5], которая первой изобличила сына и принесла первый камень,чтобы его замуровать, и диктатор Постумий [6], осудивший на смерть своегосына только за то, что пыл юности увлек того во время успешной битвы сврагами, и он оказался немного впереди своего ряда, кажутся мне скореестранными, чем справедливыми. И я не имею ни малейшей охоты ни призывать кстоль дикой и столь дорогой ценой купленной добродетели, ни следовать ей.
Лучник, который допустил перелет, стоит того, чья стрела не долетела доцели. И моим глазам так же больно, когда их внезапно поражает яркий свет,как и тогда, когда я вперяю их во мрак. Калликл у Платона говорит, чтокрайнее увлечение философией вредно [7], и советует не углубляться в неедалее тех пределов, в каких она полезна; если заниматься ею умеренно, онаприятна и удобна, но, в конце концов, она делает человека порочным и диким,презирающим общие верования и законы, врагом приятного обхождения, врагомвсех человеческих наслаждений, не способным заниматься общественнойдеятельностью и оказывать помощь не только другому, но и себе самому,готовым безропотно сносить оскорбления. Он вполне прав, если предаваться вфилософии излишествам, она отнимает у нас естественную свободу и своимидокучливыми ухищрениями уводит с прекрасного и ровного пути, которыйначертала для нас природа.
Привязанность, которую мы питаем к нашим женам, вполне законна;теология, однако, всячески обуздывает и ограничивает ее. Я когда-то нашел усвятого Фомы [8], в том месте, где он осуждает браки между близкимиродственниками, среди других доводов также и следующий: есть опасность, чточувство, питаемое к жене-родственнице, может стать неумеренным; ведь, еслимуж в должной мере испытывает к жене подлинную и совершенную супружескуюпривязанность и к ней еще добавляется та привязанность, которую мы должныиспытывать к родственникам, то нет никакого сомнения, что этот излишекзаставит его выйти за пределы разумного.
Пауки, определяющие поведение и нравы людей, — как философия и