бдения. Подобало ли двум римским консулам, верховным должностным лицамгосударства, повелевающего миром, употреблять свои досуги на тщательноеотделыванье красивых оборотов в письме, для того чтобы прославиться хорошимзнанием языка, которому их научила нянька? Разве хуже писал какой-нибудьшкольный учитель, зарабатывавший себе этим на жизнь? Не думаю, чтобыКсенофонт или Цезарь стали описывать свои деяния, если бы эти деяния непревосходили во много раз их красноречие. Они старались прославиться несловами, а делами. И если бы совершенство литературного слога могло принестикрупному человеку завидную славу, наверно Сципион и Лелий не уступили бычести создания своих комедий, блещущих красотами и тончайшими оттенкамилатинского языка, на котором они написаны, рабу родом из Африки [1]: красотаи совершенство этих творений говорят о том, что они принадлежат им, да и самТеренций признает это. И я возражал бы против всякой попытки разубедить меняв этом.
Насмешкой и оскорблением является стремление прославить человека за текачества, которые не подобают его положению, хотя бы они сами по себе былидостойны похвалы, а также за те, которые для него не наиболее существенны,как, если бы, например, прославляли какого-нибудь государя за то, что онхороший живописец или хороший зодчий, или метко стреляет из аркебузы, илибыстро бегает наперегонки. Подобные похвалы приносят честь лишь в томслучае, если они присоединяются к другим, прославляющим качества, важные вгосударе, а именно — его справедливость и искусство управлять народом в днимира и во время войны. Так, в этом смысле Киру приносят честь его познания вземледелии, а Карлу Великому — его красноречие и знакомство с изящнойлитературой. Мне приходилось встречать людей, для которых уменье владетьпером было признанием, обеспечившим им высокое положение, но которые, тем неменее, отрекались от своего искусства, нарочно портили свой слог, и щеголялитаким низменным невежеством, которое наш народ считает невозможным у людейобразованных; они старались снискать уважение, избрав для себя более высокоепоприще.
Сотоварищи Демосфена, вместе с ним отправленные послами к Филиппу,стали восхвалять этого царя за его красоту, красноречие и за то, что онмастер выпить. Демосфен же нашел, что такие похвалы больше подходят женщине,стряпчему и хорошей губке, но отнюдь не царю.
Imperet bellante prior, iacentem
Lenis in hostem. [2]
Не его дело быть хорошим охотником или плясуном,
Orabunt causas alii, coelique meatus
Describent radio, et fulgentia sidera dicent;
Hic regere imperio populos sciat. [3]
Более того, Плутарх говорит, что обнаруживать превосходное знаниевещей, не столь уж существенных, это значит вызывать справедливые нареканияв том, что ты плохо использовал свои досуги и недостаточно изучал вещи,более нужные и полезные [4]. Филипп, царь македонский, услышав однажды напиру своего сына, великого Александра, который пел, вызывая завистьпрославленных музыкантов, сказал ему: «Не стыдно ли тебе так хорошо петь?»Тому же Филиппу некий музыкант, с которым он вступил в спор об искусстве,заметил: «Да не до пустят боги, государь, чтобы тебе когда-либо выпалонесчастье смыслить во всем этом больше меня».
Царь должен иметь возможность ответить так, как Ификрат ответилоратору, который бранил его в своей речи: «А ты кто такой, чтобы такхрабриться? Воин? Лучник? Копьеносец?» — «Я ни то, ни другое, ни третье, ноя тот, кто умеет над ними всеми начальствовать».
И Антисфен считал доказательством ничтожности Исмения тообстоятельство, что его хвалили как отличного флейтиста [5].
Когда я слышу о тех, кто толкует о языке моих «Опытов», должен сказать,я предпочел бы, чтобы они помолчали, ибо они не столько превозносят мойслог, сколько принижают мысли, и эта критика особенно досадна, потому чтоона косвенная. Может быть, я ошибаюсь, но вряд ли другие больше менязаботились именно о содержании. Худо ли, хорошо ли, но не думаю, чтобыкакой-либо другой писатель дал в своих произведениях большее богатствосодержания или, во всяком случае, рассыпал бы его более щедро, чем я на этихстраницах. Чтобы его было еще больше, я в сущности напихал сюда одни лишьглавнейшие положения, а если бы я стал их еще и развивать, мне пришлось быво много раз увеличить объем этого тома. А сколько я разбросал здесь всякихисторий, которые сами по себе как будто не имеют существенного значения! Нотот, кто захотел бы в них основательно покопаться, нашел бы материал еще длябесконечного количества опытов. Ни эти рассказы, ни мои собственныерассуждения не служат мне только в качестве примера, авторитетной ссылки илиукрашения. Я обращаюсь к ним не только потому, что они для меня полезны. Вних зачастую содержатся, независимо от того, о чем я говорю, семена мыслей,более богатых и смелых [6], и, словно под сурдинку, намекают о них и мне, нежелающему на этот счет распространяться, и тем, кто способен улавливать теже звуки, что и я. Возвращаясь к дару слова, я должен сказать, что не нахожубольшой разницы между тем, кто умеет только неуклюже выражаться, и теми, ктоничего не умеет делать, кроме как выражаться изящно. Non est ornamentumvirile concinnitas [7].
Мудрецы утверждают, что для познания — философия, а для деятельности —добродетель, вот то, что пригодно для любого состояния и звания.
Нечто подобное обнаруживается и у знакомых нам двух философов, ибо онитоже обещают вечность тем письмам, которые писали своим друзьям [8].
Но они делают это совсем иным образом, с благой целью снисходя ктщеславию ближнего. Ибо они пишут своим друзьям, что если стремление статьизвестными в грядущих веках и жажда славы еще препятствуют этим друзьямпокинуть дела и заставляют опасаться уединения и отшельничества, к которымони их призывают, то не следует им беспокоиться об этом: ведь они, философы,будут пользоваться у потомства достаточной известностью и потому могутотвечать за то, что одни только письма, полученные от них друзьями, сделаютимена друзей более известными и более прославят их, чем они могли бы достичьэтого своей общественной деятельностью. И кроме указанной разницы это отнюдьне пустые и бессодержательные письма, весь смысл которых в тонком подбореслов, объединенных и размещенных согласно определенному ритму, — ониполным-полны прекрасных и мудрых рассуждений, которые учат не красноречию, амудрости, которые поучают не хорошо говорить, а хорошо поступать. Долойкрасноречие, которое влечет нас само по себе, а не к стоящим за ним вещам!Впрочем, о цицероновском слоге говорят, что, достигая исключительногосовершенства, он в нем и обретает свое содержание.
Добавлю еще один рассказ о Цицероне, который рисует его натуру сосязательной наглядностью. Ему предстояло публично произнести речь и нехватало времени, чтобы как следует подготовиться. Один из его рабов, поимени Эрот, пришел к нему с известием, что выступление переносится наследующий день. Он был до того обрадован, что за эту добрую весть отпустилраба на волю.
Насчет писем хочу сказать, что, по мнению моих друзей, у меня естьспособность к сочинению их. И для распространения своих выдумок я охотнопользовался бы этой формой, если бы имел подходящего собеседника. Я нуждаюсьв таком общении с собеседником (некогда я его имел!), которое быподдерживало и вдохновляло меня. Ибо бросать слова на ветер, как делаютдругие, я мог бы разве только во сне, а изобретать несуществующих людей длятого, чтобы писать им о значительных вещах, мне тоже было бы противно, таккак я заклятый враг всяких подделок. Если бы я обращался к хорошему другу,то был бы более внимателен и более уверен в себе, чем теперь, когда вижуперед собой многоликую толпу, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что в этомслучае писал бы удачнее. Природа одарила меня слогом насмешливым инепринужденным, но эта свойственная мне форма изложения не годится дляофициальных сношений, как и вообще мой язык, слишком сжатый, беспорядочный,отрывистый. И я не отличаюсь уменьем писать церемонные послания, у которыхнет другого смысла, кроме изящного нанизывания любезных слов. Нет у меня ниспособности, ни склонности ко всякого рода пространным изъявлениям своегоуважения и готовности к услугам. Я вовсе этого не чувствую, и мне неприятноговорить больше, чем я чувствую. В этом я очень далек от теперешней моды,ибо никогда еще не было столь отвратительного и низменного проституированияслов, выражающих почтение и уважение: «жизнь», «душа», «преданность»,«обожение», «раб», «слуга» — все это до того опошлено, что, когда люди хотятвысказать подлинно горячее чувство и настоящее уважение, у них уже нехватает для этого слов.
Я смертельно ненавижу все, что хоть сколько-нибудь отдает лестью, ипоэтому, естественно, склонен говорить сухо, кратко и прямо, а это тем, ктоменя плохо знает, кажется высокомерием. С наибольшим почтением отношусь я ктем, кому не расточаю особо почтительных выражений, и если душа мояустремляется к кому-либо с радостью, я уже не могу заставить ее выступатьшагом, которого требует учтивость. Тем, кому я действительно принадлежу всейдушой, с предлагаю себя скупо и с достоинством и меньше всего заявляю освоей преданности тем, кому больше всего предан. Мне кажется, что они должнычитать в моем сердце и что всякое словесное выражение моих чувств толькоисказит их.
Я не знаю никого, чей язык был бы так туп и неискусен, как мой, когдадело касается всевозможных приветствий по случаю прибытия, прощаний,благодарностей, поздравлений, предложений услуг и других словесных