продолжал Кинеад, — что же мешает тебе и сейчас, если ты хочешь,наслаждаться всем этим? Почему бы тебе сразу не поселиться там, куда ты, потвоим увереньям, стремишься, и не избежать всех тяжелых трудов и всехслучайностей, стоящих на пути к твоей цели?» [33].
Nimirum, quia non bene norat quae esset habendi
Finis, et omnino quoad crescat vera voluptas. [34]
Закончу это рассуждение кратким изречением одного древнего автора,поразительно, на мой взгляд, подходящим для данного случая: Mores cuique suifingunt fortunam [35].
Глава XLIIIО законах против роскоши
Тот способ, которым законы наши стараются ограничить безумные и суетныетраты на стол и одежду, на мой взгляд, ведет к совершенно противоположнойцели. Правильнее было бы внушить людям презрение к золоту и шелкам, каквещам суетным и бесполезным. Мы же вместо этого увеличиваем их ценность изаманчивость, а это самый нелепый способ вызвать к ним отвращение. Ибообъявить, что только особы царской крови могут есть палтуса или носитьбархат и золотую тесьму, и запретить это простым людям, разве не означаетповысить ценность этих вещей и вызвать в каждом желание пользоваться ими?Пусть короли смело откажутся от таких знаков величия — у них довольнодругих; подобные же излишества извинительны кому другому, только негосударю. Взяв пример с других народов, мы можем научиться гораздо лучшимспособом внешне отличать людей по рангу (что, по-моему, в государстведействительно необходимо), не насаждая столь явной испорченности иизнеженности нравов. Удивительно, как в этих, по существу безразличных,вещах легко и быстро сказывается власть привычки. И года не прошло с техпор, как мы, следуя примеру двора, стали носить сукно в знак траура покороле Генрихе II [1], а шелка настолько упали во всеобщем мнении, что,встречая кого-либо в шелковой одежде, вы тотчас же решали, что это недворянин, а горожанин. Шелковые ткани достались в удел врачам и хирургам. Ихотя все были одеты более или менее одинаково, оставалось достаточно внешнихразличий в положении людей.
Как быстро в наших войсках входят в честь засаленные куртки из замши ихолста, а чистая и богатая одежда вызывает упреки и презрение!
Пусть короли прекратят это мотовство, и все будет сделано в один месяц,без постановлений и указов: мы сразу же последуем за ними.
Наоборот, закон должен бы объявлять, что красный цвет и ювелирныеукрашения запрещены людям всех состояний, за исключением комедиантов икуртизанок. Такими законами Залевк [2] исправил развращенные нравы локрийцев.Его указы были таковы: «Женщине свободного состояния запрещается выходить всопровождении более чем одной служанки, разве что она пьяна. Запрещается ейтакже выходить из города по ночам, носить золотые драгоценности на своейособе и украшенные вышивкой одежды, если она не девка и не блудница. Ниодному мужчине, кроме распутников, не разрешается носить на пальцах золотыеперстни и одеваться в тонкие одежды, как, например, сшитые из шерсти,вытканной в городе Милете». Благодаря таким постыдным исключениям онискусным образом отвратил граждан от излишеств и гибельной изнеженности.
Это было очень разумное средство — привлечь людей к выполнению долга иповиновению, соблазняя их почетом, и удовлетворением честолюбивыхстремлений. Короли наши всемогущи в области таких внешних преобразований.Quidquid principes faciunt, praecipere videntur. [3] Вся Францияпринимает за правило то, что является правилом при дворе. Пусть ониоткажутся от этих безобразных панталон, которые выставляют напоказ нашиобычно скрываемые части тела; от камзолов на толстой подкладке, придающихнам вид, какого на самом деле мы не имеем, и очень неудобных для ношенияоружия; от длинных, как у женщин, кудрей; от обычая целовать предметы,которые мы передаем своим друзьям, или наши пальцы, перед тем, как сделатьприветственный жест, — в старину эта церемония была в ходу лишь в отношениипринцев; от требования, чтобы дворянин находился в местах, в которых емуподобает держать себя достойно, без шпаги на боку, в расстегнутом камзоле,словно он только что вышел из нужника; от того, чтобы вопреки обычаю нашихотцов и особым вольностям дворян нашего королевства, мы снимали головныеуборы, даже стоя очень далеко от королевской особы, где бы она ненаходилась, и даже не только в ее окружении, но и вблизи сотен других, ибосейчас у нас развелось множество королей на одну треть или даже не однучетверть. Так обстоит и с другими подобными вредными нововведениями: онисразу потеряли бы всякую привлекательность и исчезли бы. Все это заблужденияповерхностные, но не предвещающие ничего доброго; ведь хорошо известно, чтосамая основа стен повергается порче, когда начинают трескаться краска иштукатурка.
Платон в своих «Законах» считает, что нет более гибельной длягосударства чумы, чем предоставление молодым людям свободы постояннопереходить — и в манере одеваться, и в жестах, и в танцах, и вгимнастических упражнениях, и в песнях — от одной формы к другой, колебатьсяв своих мнениях то в одну сторону, то в другую, стремиться ко всяческимновшествам и почитать их изобретателей; ибо таким путем происходит порчанравов, и все древние установления начинают презираться и забываться [4]. Вовсем, что не является явно плохим, перемен следует опасаться: это относитсяи к временам года, и к ветрам, и к пище, и к настроениям. И только те законызаслуживают истинного почитания, которым бог обеспечил существованиенастолько длительное, что никто уже того не знает, когда они возникли и былили до них какие-либо другие.
Глава XLIVО сне
Разум повелевает нам идти все одним и тем же путем, но не всегда содинаковой быстротой; и хотя мудрый человек не должен позволять страстямсвоим отклонять его от правого пути, он может, не поступясь долгом,разрешить им то убыстрять, то умерять его шаг, и ему не подобает стоять наместе, словно он колосс, неподвижный и бесстрастный. Даже удобродетельнейшего из людей, я полагаю, пульс бьется сильнее, когда он идетна приступ, чем когда он направляется к обеденному столу; необходимо даже,чтобы он иногда погорячился и разволновался. По этому поводу я заметил какявление редкое, что иногда великие люди в своих возвышенных предприятиях в иважнейших делах так хорошо сохраняют хладнокровие, что даже не укорачиваютвремени, предназначенного для сна.
Александр Великий в день, когда была назначена решающая битва с Дарием,спал таким глубоким сном и так долго, что Пармениону пришлось зайти в егоопочивальню и, подойдя к ложу, два или три раза окликнуть царя, чтобыразбудить его, ибо уже наступило время начинать битву.
Император Огон [1], задумавший покончить жизнь самоубийством, в тусамую ночь, когда он решил умереть, приведя в порядок свои домашние дела,разделив свои деньги между слугами, наточив лезвие меча и ожидая толькоизвестий о том, что все его сторонники успели укрыться в безопасных местах,погрузился в такой глубокий сон, что его приближенные слуги слышали, как онхрапит.
Смерть этого императора имеет много общего со смертью великого Катонадаже в подробностях: ибо Катон, собиравшийся покончить с собой и ожидавшийсообщения, что сенаторы, которым он хотел обеспечить спасение, уже отплылииз гавани Утики, так крепко заснул, что из соседней комнаты было слышно егодыхание. И когда тот, кого он послал в гавань, разбудил его, чтобы сообщить,что сенаторы не могут выйти в открытое море из-за поднявшегося сильноговетра, он отправил в гавань другого, а сам, снова улегшись в постель, опятьначал дремать, пока посланец не известил его об отъезде сенаторов.
Мы имеем право сравнить того же Катона с Александром, когда в днизаговора Катилины над Катоном нависла великая и грозная опасность вследствиемятежа, поднятого трибуном Метеллом, который хотел обнародоватьпостановление о возвращении Помпея с его войсками. Так как один лишь Катонвозражал против этого, у него с Метеллом в сенате дело дошло до резких слови грубых угроз. Но окончательно решение надлежало принять лишь на другойдень на площади, куда Метелл, и без того сильный поддержкой народа иЦезаря, тогда бывшего с ним в заговоре в пользу Помпея, должен был явиться всопровождении большого количества рабов-чужеземцев и отчаянных рубак, Катонже — вооруженный только своей непреклонной твердостью. Поэтому его близкие,члены семьи и многие достойные люди находились в большой тревоге; среди нихбыли такие, которые провели ночь вместе с ним, не желая ни спать, ни пить,ни есть из-за опасности, которой ему предстояло подвергнуться. Даже его женаи сестры только плакали да тревожились в его доме. Он же, наоборот, всехуспокаивал и, отужинав как обычно, отправился спать и проспал глубоким сномдо утра, пока один из его товарищей по трибунату не разбудил его, чтобы идтина предстоявшую схватку. То, что мы знаем о величии и мужестве этогочеловека по его дальнейшей жизни, позволяет нам с уверенностью сказать, чтовсе это исходило из души, так высоко вознесенной над подобнымипроисшествиями, что он и не удостаивал мыслить о них иначе, как о чем-тосамом обыкновенном.
Во время морского сражения у берегов Сицилии, в котором Август одержалпобеду над Сектом Помпеем [2], он в тот самый момент, когда надо былоотправляться на битву, оказался погруженным в такой глубокий сон, что егодрузьям пришлось разбудить его, чтобы он дал сигнал к началу сражения; этопозволило Марку Антонию упрекнуть его впоследствии, будто у него не хватило