положения, который не обретал бы немедленно новых родовых званий, его отцунеизвестных и взятых из какой-либо знаменитой родословной; и легко понять,что незнатные фамилии особенно охотно идут на подобную подделку. Сколько унас во Франции дворян, заявляющих права на происхождение от королевскогорода! Я полагаю — больше, чем тех, которые на это не притязают. Один из моихдрузей рассказал мне такой весьма забавный случай. Однажды собрались вместенесколько дворян, и они принялись обсуждать спор, возникший между двумясеньорами. Один из этих сеньоров, благодаря своим титулам и брачным связям,имел известные преимущества перед простыми дворянами. Из-за этого егопреимущества каждый, пытаясь сравняться с ним, приписывал себе — кто то, ктоиное происхождение, ссылаясь на сходство своего фамильного имени скаким-либо другим, либо на сходство гербов, либо на старую грамоту,сохранявшуюся у него в доме; и самый ничтожный из этих дворян оказывалсяпотомком какого-нибудь заморского государя. Так как этот спор происходил заобедом, тот, кто рассказал мне о нем, вместо того, чтобы занять свое место,попятился назад с нижайшими поклонами, умоляя собравшихся извинить его зато, что он до сих пор имел смелость пребывать среди них, как равный; теперьже, узнав об их высоком происхождении, он будет чтить их, согласно ихрангам, и ему не подобает сидеть в присутствии стольких принцев. После этойшутовской выходки он крепко отругал их: «Будьте довольны, клянусь богом,тем, чем довольствовались наши отцы, и тем, чем мы в действительностиявляемся; мы и так достаточно много собой представляем — только бы нам уметьхорошо поддерживать честь своего имени; не будем же отрекаться от доли и отсудеб наших предков и отбросим эти дурацкие выдумки, только вредящие тем,кто имеет бесстыдство на них ссылаться».
Гербы не более надежны, чем фамильные прозвища. У меня, например,лазурное поле, усеянное золотыми трилистниками, и золотая львиная лападержит щит, пересеченный красной полосой. По какому особому праву этиизображения должны оставаться только в моей семье? Один из зятьев перенесетих в другую; какой-нибудь безродный, приобретший землю за деньги, сделаетсебе из них новый герб. Ни в чем другом не бывает столько изменений ипутаницы.
Но это рассуждение заставляет меня перейти к другому вопросу. Подумаемхорошенько, и ради господа бога, приглядимся внимательно, на какихоснованиях зиждутся слава и почет, ради которых мы готовы перевернуть весьмир; на чем покоится известность, которой мы с таким трудом домогаемся. Вконце концов, какой-нибудь Пьер или Гильом является носителем этой славы, еезащитником, и она его касается ближе всего. О, полная отваги человеческаянадежда! Зародившись в какое-то мгновенье в ком-то из смертных, она готовазавладеть необъятным, бесконечным, вечным! Природа одарила нас забавнойигрушкой! А что такое эти Пьер или Гильом? Всего-навсего пустой звук, триили четыре росчерка пера, в которых — заметьте при этом! — так легконапутать. Право, я готов спросить: кому же в конце-концов, принадлежит честьстольких побед — Гекену, Глекену или Геакену? [4]. Здесь такой вопросуместнее, чем у Лукиана, где Σ греч. спорит с Τ, ибо
non levia aut ludicra petuntur
Praemia. [5]
Здесь дело немаловажное: речь идет о том, какой из этих букв воздатьславу стольких осад, битв, ран, дней, проведенных в плену, и услуг,оказанных французской короне этим ее прославленным конетаблем. Никола Денизо [6] дал себе труд сохранить лишь самые буквы, составлявшие его имя, носовершенно изменил их порядок, чтобы путем их перестановки создать себеновое имя — граф д’Альсинуа, которое и венчал славой своего поэтического иживописного искусства. А историку Светонию было дорого только значение егоимени, и он сделал Транквилла наследником своей литературной славы, отказавв этом Ленису, как прозывался его отец [7]. Кто поверил бы, что полководцуБаярду принадлежит только та честь, которую он заимствовал у деяний ПьераТеррайля? [8]И что Антуан Эскален допустил, чтобы на глазах его капитан Пулени барон де Ла-Гард похитили у него славу стольких морских путешествий итрудных дел, совершенных на море и на суше? [9]
Кроме того, эти начертания пером одинаковы для тысяч людей. Сколько утого или иного народа носителей одинаковых имен и прозваний! А сколько такихсреди различных народов в различных странах и на протяжении веков? Историязнает трех Сократов, пять Платонов, восемь Аристотелей, семь Ксенофонтов,двадцать Демет-риев, двадцать Феодоров. А сколько еще их не сохранилось впамяти истории — попробуйте угадать! Кто помешает моему конюху назватьсяПомпеем Великим? Но в конце-то концов, какие способы, какие средствасуществуют для того, чтобы связать с моим покойным конюхом или тем другимчеловеком, которому в Египте отрубили голову, соединить с ними этипрославленные сочетания звуков и начертания букв так, чтобы они могли имигордиться?
Id cinerem et manes credis curare sepultos? [10]
Что знают оба великих мужа, одинаково высоко оцененных людьми,Эпаминондо том прославляющем его стихе, который в течение стольких веков передаетсяиз уст в уста:
Consiliis nostris laus est attrita Laconum? [11]
и Сципион Африканский о другом стихе, относящемся к нему:
А sole exoriente supra Maeotis paludes
Nemo est qul factis me aequirarare queat? [12]
Людей, живущих после них, ласкает сладость подобных восхвалений,возбуждая в них ревность и жажду славы, и бессознательно, игрой воображения,они переносят на усопших эти собственные свои чувства; а обманчивая надеждазаставляет их верить, что они сами способны на такие же деяния. Богу этоизвестно. И тем не менее,
ad haec se
Romanus, Graiusque, et Barbarus induperator
Erexit, causas discriminis atque laboris
Inde habuit: tanto maior famae sitis est quam
Virtutis [13].
Глава XLVIIО ненадежности наших суждений
Хорошо говорится в этом стихе:
Επέων δε πόλυςνομος ενθα καιενθα,
Мы можем обо всем по произволу говорить и за и против [1]. Например:
Vinse Hannibal, et non seppe usar poi
Ben la vittoriosa ventura [2]
Тот, кто разделяет это мнение и утверждает, что наши сделали ошибку вбитве при Монконтуре, не развив своего успеха, или тот, кто осуждаетиспанского короля за то, что он не использовал своей победы над нами приСен-Кантене [3], может сказать, что повинны в этих ошибках душа, опьяненнаявыпавшей ей удачей, и храбрость, которая, сразу насытившись первымиуспехами, теряет всякую охоту умножать их и с трудом перевариваетдостигнутое: она забрала в охапку сколько могла, больше ей не захватить, онаоказалась недостойна дара, полученного от фортуны. Ибо какой смысл в нем,если врагу дана возможность оправиться? Можно ли надеяться, что осмелитсявторично напасть на врага, сомкнувшего ряды, отдохнувшего и вновьвооружившегося своей досадой и жаждой мщения, тот, кто не решилсяпреследовать его, когда он был разбит и ошеломлен,
Dum fortuna calet, dum conficit omnia terror [4]
и разве дождется он чего-либо лучшего после такой потери? Это ведь нефехтование, где выигрывает тот, кто большее количество раз кольнул рапиройпротивника; пока враг не повержен, надо наносить ему удар за ударом; успех —только тогда победа, когда он кладет конец военным действиям. Цезарь,которому не повезло в схватке у Орика, упрекал солдат Помпея, утверждая, чтобыл бы уничтожен, если бы их военачальник сумел победить его до конца; самже он по-иному взялся за дело, когда пришла его очередь. Но почему,наоборот, не сказать, что неуменье положить конец своим жадным устремленияместь проявление излишней торопливости и ненасытности? Что желаниепользоваться милостями неба без меры, которую им положил сам господь, естьзлоупотребление благостью божией? Что устремляться к опасности, уже одержавпобеду, значит снова испытывать судьбу? Что одно из мудрейших правил ввоинском искусстве — не доводить противника до отчаяния? Сулла а Марий,разбившие марсов во время Союзнической войны [5] и увидевшие, что одинуцелевший отряд намеревается броситься на них с отчаянием диких зверей, нестали дожидаться и напали на него первыми. Если бы господин де Фуа [6],увлеченный своим пылом, не стал слишком яростно преследовать остаткиразбитого у Равенны врага, он не омрачил бы победы своей гибелью: недаромэтот недавний пример сослужил службу господину д’Ангиену и удержал его отподобной же ошибки в битве при Серизоле [7]. Опасное дело — нападать начеловека, у которого осталось только одно средство спасения — оружие, ибонеобходимость — жестокая наставница: gravissimi sunt morsus irritatae