Поистине чудовищной должна быть совесть, которая остается невозмутимой,давая приют под одной кровлей, в столь согласном и мирном сообществе, ипреступнику и судье! Что может говорить о делах своих господу человек, укоторого на уме одно только распутство и который знает, сколь мерзостно онопред лицом всевышнего? Он обращается к богу лишь для того, чтобы тотчас жеснова пасть. Если, как он уверяет, мысль о божьем правосудии и ощущение егово время молитвы поражают и потрясают его душу, то, как бы кратко ни былораскаяние, один страх божий так часто возвращал бы его мысль к покаянию, чтоон тотчас же побеждал бы угнездившиеся и укоренившиеся в нем пороки. Но чтосказать о тех, вся жизнь которых основана на том, что они пожинают плоды ивыгоды порока, зная, что это смертный грех? А сколько у нас занятий идолжностей по самой природе своей порочных! Один человек, открывшись мне,признался в том, что всю свою жизнь исповедовал догматы религии и выполнялее обряды, хотя и отвергал их в душе, для того, чтобы не утратить своеговысокого положения и почетных должностей. Как хватило у него духу сделатьподобное признание? Каким языком говорят эти люди, обращаясь к правосудиюбожию? Не дано им право перед богом и перед нами ссылаться на своераскаянье, ибо оно проявляется лишь в чисто внешнем и поверхностномисправлении. Или они дерзновенно решаются просить прощения, даже не помышляяоб искуплении и раскаянии? Я полагаю, что с ними дело обстоит так же, как ис теми, о которых я говорил раньше, только упорство их труднее побороть. Этапротиворечивость, эта столь внезапная резкая переменчивость мнений, которуюони выказывают, притворяясь перед нами, кажется мне каким-то чудом.
Они являют нам душу в состоянии невыносимой агонии. Каким извращеннымпредставлялось мне воображение тех людей, которые в недавнее время имелиобыкновение упрекать каждого, кто сохранял ясность мысли, исповедуякатолическую веру, якобы в притворстве, да еще к тому же утверждать, —по-видимому, желая ему польстить, — что он лишь с виду католик, а в душе неможет не признавать истинной религию, реформированную на их лад! Какоедокучное и болезненное заблуждение — мнить себя столь мудрым, что даже недопускать мысли о возможности кому-либо другому думать совсем иначе! А ещехуже то, что подобные люди полагают, будто этот другой готов переменчивостьземных судеб поставить выше надежд на вечное спасение и угрозы вечногопроклятия. Они могут мне поверить. Ибо если в мои юные годы что-нибудь моглосовратить меня, то честолюбивое стремление бросить вызов судьбе и преодолетьвсе опасности, связанные с недавними событиями, сыграло бы здесьнемаловажную роль.
Не без достаточных оснований, думается мне, церковь запрещает слишкомсвободно, смело и неосмотрительно пользоваться теми священными ибожественными песнопениями, которые дух святой вложил в уста царя Давида.Примешивать бога к делам нашим допустимо лишь с должным благоговением иосторожностью, проникнутой почитанием и уважением. Голос этот — слишкомбожественный, чтобы воспроизводить его только ради упражнения легких иудовольствия, доставляемого нашему слуху; эти слова должна повторять совестьнаша, а не язык. Безрассудно было бы допускать, чтобы какой-нибудь приказчикиз лавки забавлялся и развлекался ими вперемешку со своими суетными ипустыми помыслами.
Столь же неразумно было бы позволять, чтобы в общей зале или на кухневалялись священные книги, излагающие божественные тайны нашей веры. Предметстоль важный и достойный почитания нельзя изучать в сутолоке и мимоходом. Кнему надо приступать сосредоточенно и степенно, предпосылая изучению, вкачестве вступления, слова, которыми начинается церковная служба: Sursumcorda [5], и даже тело наше необходимо привести в положение,свидетельствующее об особом внимании и уважении.
Это занятие не для всех и каждого: оно подобает лишь тем, кто посвятилсебя ему, кто призван для этого богом. Дурным и невежественным людям онопринесет только вред. Священная история рассказывается не для развлечения —ей должно внимать благоговейно, смиренно и с почтением. Как смешны люди,возомнившие, что сделали ее доступной народу, изложив на народном языке!Словно ему достаточно разобраться в словах, чтобы понять все, что написано!Я сказал бы даже больше: вместо того, чтобы приблизить простого человека ксвященной книге, они удаляют его от нее. Полное незнание, во всемполагающееся на других, было более спасительным и более мудрым, чем этачисто словесная и пустая наука, питающая в людях самомнение и дерзость.
Я думаю также, что в предоставлении каждому свободы распространятьслово божие на всевозможных языках гораздо больше опасности, чем пользы.Евреи, магометане и почти все другие народы приняли и почитают тот язык, накотором впервые открылись им тайны их веры. И не без основания у нихзапрещено заменять его каким-либо другим. Можем ли мы сказать, что у басковили бретонцев найдутся судьи, достаточно сведущие для того, чтобыустановить, правильно ли переведено Священное писание на их язык? Для церквивселенской вопрос этот, самый насущный и трудный. В проповедях и словесныхпоучениях даются толкования менее определенные, более свободные и текучие, ик тому же — по отдельным вопросам, так что это совсем не одно и то же.
Один из греческих историков-христиан справедливо порицает свое время зато, что тайны христианской веры свободно распространялись тогда на площадях,попадая в руки каких-нибудь ничтожных ремесленников, и что каждый могобсуждать их и толковать по-своему. Он говорит также, что для нас, поблагодати божией обладающих чистейшими тайнами благочестия, — величайшийстыд допускать, чтобы тайны эти опошлялись в устах простых и невежественныхлюдей, — ведь даже язычники запрещали Сократу, Платону и другим величайшиммудрецам говорить и рассуждать о предметах, порученных ведению дельфийскихжрецов. Говорит он и о том, что, когда государи берут ту или иную сторону вбогословских спорах, они бывают вооружены не религиозным рвением, но гневом,что рвение воодушевляется божественным разумом и справедливостью и потомувсегда спокойно и умеренно в своих проявлениях, однако увлекаемое страстьючеловеческой, может превратиться в ненависть и зависть, и тогда вместопшеницы и винограда оно производит плевелы и крапиву. Другой историк, даваясоветы императору Феодосию, правильно указывал, что диспуты не столькоустраняют несогласия в церкви, сколько возбуждают и воодушевляют еретическиеучения, и что поэтому следует избегать всяческих споров и словопрений иопираться исключительно на предписания и догматы, установленные древними. Аимператор Андроник, встретив у себя во дворце двух вельмож, споривших сЛопадием [6] по одному из важнейших вопросов нашей веры, сурово выбранил ихи даже пригрозил утопить в реке, если они тотчас же не перестанут.
В наши дни дети и женщины оспаривают мнения людей самого почтенноговозраста и наиболее умудренных в вопросах церковных законов, между тем какпервый же закон Платона запрещал им даже осведомляться об основанияхгражданских законов, которые для них должны были являться установлениямибожественными. Разрешая старцам обсуждать вопросы законодательства междусобой и с должностными лицами, этот платоновский закон добавляет: с тем,чтобы это не происходило в присутствии молодежи или непосвященных.
Некий епископ писал, что на другом конце света есть остров, у древнихназывавшийся Диоскоридой [7], который отличается здоровым климатом,плодородием, изобилует всякого рода деревьями и плодами и населен племенем,исповедающим христианство, имеющим церкви и алтари, украшенные одним лишькрестом без всяких других изображений. Люди эти тщательно соблюдают посты ипраздники, усердно платят десятину священникам и столь целомудренны, что ниодин из них не может знать больше одной женщины за всю жизнь. Впрочем, онитак довольны своей судьбой, что, живя на острове посреди моря, не имеютпонятия о кораблях, и настолько простодушны, что ни слова не разумеют врелигиозном учении, которому так старательно следуют. Это могло быпоказаться невероятным тому, кто не знает, что некоторые язычники —ревностные идолопоклонники — о богах своих не ведают ничего, кроме их имен истатуй.
Старинное начало «Меланиппы», трагедии Эврипида, гласило:
О Юпитер! Ибо ничего не знаю я о тебе,
Кроме одного твоего имени [8].
В наше время мне приходилось слышать жалобы на некоторые произведения,которые упрекают за то, что содержание их — слишком человеческое ифилософское без всякой примеси богословских рассуждений. Но на подобныежалобы можно не без основания возразить, что божественному учению гораздолучше занимать особое место, подобающее ему, как царствующему игосподствующему; что оно всюду должно быть главенствующим, а не игратьподсобной и второстепенной роли; что рассуждения человеческого ифилософского характера подкреплять примерами из грамматики, риторики, логикигораздо уместнее, чем из предмета столь священного, и что их также лучшебрать из области театра, игр и публичных зрелищ; что божественныеустановления рассматриваются с большим уважением и почитанием, взятые вотдельности и в соответствующих им выражениях, а не в связи с рассуждениямио человеческом; что гораздо чаще грешат богословы, употребляющие слишкомземные слова, чем гуманисты, пишущие недостаточно возвышенно (философия,говорит Иоанн Златоуст, изгонялась святой наукой, как бесполезная служанка,не достойная видеть даже мимоходом, с порога, хранилище священных сокровищнебесного учения); что человеческой речи свойственны формы более низменные ией не подобают возвышенное достоинство, величие и царственность слова божия.Я бы предоставил ей говорить verbis indisciplinatis [9] о судьбе, предназначении, случайности, счастье и