мучительно долгой, ибо винные пары, заполонив вены, замедлили действие яда,так что некоторые из них умерли всего за час до происшедшего на другой деньзахвата римлянами Капуи и едва-едва спаслись от бед, за избавление откоторых заплатили такой дорогой ценой.
Другой капуанец, Таврей Юбеллий [51], когда консул Фульвий вернулсяпосле позорной бойни, учиненной им над двумястами двадцатью пятьюсенаторами, дерзко окликнул его по имени и остановил его. «Прикажи, — сказалон ему, — после стольких совершенных тобой казней лишить и меня жизни; тогдаты сможешь похваляться, что убил человека много достойнее себя». И так какФульвий не обращал на него, как на безумца, внимания (к тому же он толькочто получил из Рима предписания, шедшие вразрез с его бесчеловечно жестокимповедением и связывавшие ему руки), то Юбеллий продолжал: «Итак, теперь,когда мой край в руках врагов, когда мои друзья погибли, когда я собственнойрукой лишил жизни жену и детей, чтобы спасти их от этих бедствий, а я самлишен возможности разделить участь моих сограждан, — пусть моя собственнаядоблесть избавит меня от этой ненавистной жизни». С этими словами он вытащилспрятанный под платьем кинжал и, пронзив себе грудь, замертво упал к ногамконсула.
Александр осаждал какой-то город в Индии. Жители, доведенные докрайности, твердо решили лишить его радости победы; они подожгли город ивместе с ним все погибли в пламени, презрев великодушие победителя. Началосьновое сражение: враги дрались за то, чтобы их спасти, а жители — завозможность покончить с собой, причем прилагали к этому такие же усилия,какие люди обычно делают, чтобы спасти свою жизнь.
Жители испанского города Астапы [52], видя что его стены и укреплениянедостаточно крепки, чтобы устоять против римлян, сложили на городскойплощади, в виде огромной кучи, все свои богатства и домашнюю утварь, посадивсверху жен и детей, и обложили эту груду хворостом и другими легковоспламеняющимися материалами, оставив там пятьдесят юношей для выполнениязадуманного ими плана. После этого они сделали вылазку и, убедившись вневозможности победить врага, все до последнего добровольно лишили себяжизни. А пятьдесят юношей, умертвив всех оставшихся в городе жителей,подожгли затем высившуюся на площади груду и сами бросились в этот костер.Так распрощались они со своей благородной свободой не с болью и позором, аскорее в бесчувственном состоянии, доказав врагам, что если бы судьбе угоднобыло, то у них хватило бы мужества лишить их победы с тем же успехом, скаким они сумели сделать для них эту победу бесплодной, отталкивающей, а коедля кого даже смертоносной. Ведь некоторые из противников, привлеченныеблеском золота, плавившегося в этом пожарище, подбегали слишком близко когню и либо задыхались от дыма, либо сгорали, ибо не могли уже податьсяназад, так как сзади напирала следовавшая за ними толпа. Такое же решениеприняли и жители Абидоса, доведенные до крайности Филлипом [53]. Но царь,внезапно взяв город и не желая быть свидетелем того, как это ужасноерешение, принятое с безрассудной поспешностью, будет приводиться висполнение, приказал захватить все те сокровища и утварь, которые онисобирались сжечь или утопить, а затем отозвал своих солдат, предоставивжителям три дня, в течение которых они могли бы свободно лишать себя жизни,как им заблагорассудится. Они и воспользовались этим, устроив такоекровопролитие и смертоубийство, которое превзошло всякую вражескуюжестокость; не осталось в живых ни единой души, у которой была возможностьсвободно распорядиться своей участью. Известно множество случаев такихмассовых самоубийств, которые кажутся нам тем более ужасными, чем большеечисло лиц в них участвовало. На самом же деле они менее ужасны, чемсамоубийства единичные, ибо доводы, которые на каждого человека, взятого вотдельности, и не подействовали бы, на массу могут подействовать: в пылкомпорыве, охватывающем толпу, гаснет разум отдельных людей.
Во времена Тиберия те, кто были осуждены и ожидали казни, лишалисьсвоего имущества и права на погребение; тех же, кто, предвосхищая события,сами лишали себя жизни, хоронили, и они могли составлять завещания [54].
Но иногда желают смерти в ожидании какого-то большего блага. «Имеюжелание разрешиться, — говорит святой Павел, — и быть со Христом»; и вдругом месте он спрашивает: «Кто избавит меня от сего тела смерти?» [55]Клеомброт Амбракийский, прочтя «Пир» Платона, так загорелся жаждой грядущейжизни, что без всяких других к тому поводов бросился в море. Отсюдаявствует, что мы неправильно именуем отчаянием то добровольное решение, ккоторому нас часто побуждает пылкая надежда, а нередко и спокойное, ясноерассуждение. Суассонский епископ Жак дю Шатель, участник крестового походаЛюдовика Святого [56], видя, что король и вся армия собираются вернуться воФранцию, не доведя до конца свое предприятие, решил, что лучше уж емуотправиться в рай. Простившись со своими друзьями, он на глазах у всехбросился в гущу врагов и был изрублен.
В одном из царств новооткрытых земель в день торжественной процессии,когда в огромной колеснице везут по улицам боготворимого ими идола,некоторые отрубают у себя куски тела и бросают ему, другие же ложатсяпосреди дороги, чтобы быть раздавленными под колесами и в награду за этопосле смерти причисленными к святым [57].
В смерти вышеназванного епископа больше благородного порыва, нежелирассудка, так как он был отчасти увлечен пылом сражения.
В некоторых странах государственная власть вмешивалась и пыталасьустановить, в каких случаях правомерно и допустимо добровольно лишать себяжизни. В прежние времена в нашем Марселе хранился запас цикуты,заготовленный на государственный счет и доступный всем, кто захотел быукоротить свой век, но при условии, что причины самоубийства должны былибыть одобрены советом шестисот, то есть сенатом; наложить на себя руки можнобыло только с разрешения магистрата и в узаконенных случаях.
Такой же закон существовал и в других местах. Секст Помпей [58],направляясь в Азию, по дороге из Негропонта остановился на острове Кее. Каксообщает один из его приближенных, случилось как раз так, что, когда он тамнаходился, одна весьма уважаемая женщина, изложив своим согражданам причины,по которым она решила покончить с собой, попросила Помпея оказать ей честьсвоим присутствием при ее смерти. Помпеи согласился и в течение долгоговремени пытался с помощью своего отменного красноречия и различных доводовотговорить ее от ее намерения, но все было напрасно, и под конец он вынужденбыл дать согласие на ее самоубийство. Она прожила девяносто лет в полномблагополучии, и телесном, и духовном; и вот теперь, возлегши на свое болеечем обычно украшенное ложе, она, опершись на локоть, промолвила: «О, СекстПомпей, боги, — и, пожалуй, скорее те, которых я оставляю, чем те, которых яскоро увижу, — воздадут тебе за то, что ты не погнушался мной и сначалапытался уговорить меня жить, а затем согласился быть свидетелем моей смерти.Что касается меня, то фортуна всегда обращала ко мне свой благой лик, и вотбоязнь, как бы желание жить дольше не принудило меня узреть другой ее лик,побуждает меня отказаться от дальнейшего существования, оставив двух дочерейи множество внуков». Сказав это, она дала наставления своим близким ипризвала их к миру и согласию, разделила между ними свое имущество ипоручила домашних богов своей старшей дочери; затем она твердой рукой взялачашу с ядом и, вознеся мольбы Меркурию и попросив его уготовить ейкакое-нибудь спокойное местечко в загробном мире, быстро, выпила смертельныйнапиток. Но она продолжала следить за последствиями своего поступка;чувствуя, как ее органы один за другим охватывал леденящий холод, оназаявила под конец, что холод этот добрался до ее сердца и внутренностей, иподозвала своих дочерей, чтобы те сотворили над ней последнюю молитву изакрыли ей глаза.
Плиний сообщает [59] об одном из северных народов, что благодарямягкости тамошнего воздуха люди в тех краях столь долговечны, что обычносами кончают с собой; устав от жизни, они обыкновенно, по достижении весьмапочтенного возраста, после славной пирушки бросаются в море с вершиныопределенной, предназначенной для этой цели скалы.
По-моему, невыносимые боли и опасения худшей смерти являются вполнеоправданными побуждениями к самоубийству.
Глава IVДела — до завтра!
Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства — как мнекажется, с полным основанием — Жаку Амио [1], и не только по причиненепосредственности и чистоты его языка — в чем он превосходит всех прочихавторов, — или упорства в столь длительном труде, или глубоких познаний,помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного автора(ибо меня можно уверить во всем, что угодно, поскольку я ничего не смыслю вгреческом; но я вижу, что на протяжении всего его перевода смысл Плутархапередан так превосходно и последовательно, что либо Амио в совершенствепонимал подлинный замысел автора, либо он настолько вжился в мысли Плутарха,сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде покрайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с нимили ему противоречило). Но главным образом я ему благодарен за находку ивыбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести ее в подарок моемуотечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга неизвлекла нас из тьмы невежества, в которой мы погрязли. Благодаря его труду