мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамысостязаются в этом с магистрами. Амио — это наш молитвенник. Если этомублагодетелю суждено еще жить долгие годы, то я советовал бы ему перевестиКсенофонта [2]: это занятие более легкое и потому более подходящее егопреклонному возрасту. И потом, мне почему-то кажется, что, хотя он оченьлегко и искусно справляется с трудными местами, все же его стиль более веренсебе, когда мысль его течет плавно, без стеснения, не преодолеваяпрепятствий.
Я только что перечел то место, где Плутарх рассказывает о себеследующее. Однажды Рустик, слушая в Риме его публичную речь, получилпослание от императора, но не стал вскрывать его, пока речь не былаокончена. Все присутствующие, сообщает Плутарх, очень хвалили выдержкуРустика [3]. Рассуждая о любопытстве и о том жадном и остром пристрастии кновостям, которое нередко побуждает нас нетерпеливо и бесцеремонно бросатьвсе ради того, чтобы побеседовать с новым лицом, или заставляет нас,пренебрегая долгом вежливости и приличием, тотчас же распечатывать, где бымы ни находились, доставленные нам письма, Плутарх имел все основанияодобрить выдержку Рустика; он мог бы кроме того похвалить еще егоблаговоспитанность и учтивость: ведь тот не пожелал прерывать течения егоречи. Но я сомневаюсь, можно ли хвалить Рустика за благоразумие, ибо принеожиданном получении письма, да притом еще от самого императора, легкомогло случиться, что, не распечатав и не прочитав его сразу, он тем самымнавлек бы на себя крупную неприятность.
Прямо противоположен любопытству другой недостаток — беспечность, ккоторой я склонен по своему нраву. Я знал многих лиц, беспечность которыхдоходила до того, что у них можно было найти в карманах нераспечатанныеписьма, полученные за три или четыре дня до того.
Я никогда не распечатываю не только писем, порученных мне для передачидругим, но и тех, которые случайно попадают мне в руки; и мне бываетсовестно, если, находясь возле какого-нибудь высокопоставленного лица, яненароком бросаю взгляд на какую-нибудь строку из важного письма, которое ончитает. Нет человека, который бы меньше, чем я, интересовался чужими деламии стремился за ними подглядывать.
На памяти наших отцов господин де Бутьер чуть было не потерял Туриниз-за того, что, сидя за ужином в приятной компании, не стал тотчас читатьполученное им донесение об изменах, замышлявшихся в городе, оборонойкоторого он руководил. Из того же Плутарха [4] я узнал, что Юлий Цезарьизбежал бы смерти, если бы, идучи в сенат в тот день, когда он был убитзаговорщиками, прочел переданную ему записку. Плутарх еще рассказывает офиванском тиране Архии, что накануне того дня, когда Пелопид привел висполнение свой замысел убить его и вернуть свободу своему отечеству, некийдругой Архий, афинянин, точнейшим образом изложил ему в письме все, чтопротив него затевалось; но так как это сообщение было передано Архию вовремя ужина, то он отложил и не стал распечатывать письмо, произнеся слова,которые с тех пор вошли в Греции в пословицу: «Дела — до завтра!» [5].
Разумный человек может, на мой взгляд, в интересах других — ради,например, того, чтобы не нарушить нескромным образом компанию, как это моглоиметь место с Рустиком, или ради того, чтобы не расстроить какое-нибудьважное дело, — отложить на время ознакомление с сообщаемыми ему новостями;непростительно делать это ради самого себя или какого-нибудь своегоудовольствия, в особенности если это человек, занимающий высокий пост, икогда отсрочка делается для того, чтобы не нарушить обед или сон. Ведьсуществовало же в древнем Риме за столом так называемое консульское место,которое считалось самым почетным и предназначалось главным образом для того,чтобы неожиданно зашедшим лицам было легче и доступнее поговорить с тем, ктосидел на нем. Это свидетельствует о том, что, находясь за столом, они неоткладывали других дел на «потом» и сразу же узнавали о случившемся.
Однако — договаривая до конца — очень трудно, в особенности когда делоидет о человеческих поступках, предписать какие-нибудь точные,продиктованные разумом правила и исключить действие случайности, всегдасохраняющей свои права в этих делах.
Глава VО совести
Однажды, во время наших гражданских войн, я, путешествуя вместе с моимбратом, сиром де Ла Брусе, встретился с одним почтенным дворянином. Он былприверженцем противной нам партии, но я этого не знал, так как онподделывался под нашу. Хуже всего в этих войнах то, что карты в них до тогоперемешаны, что нет никакой определенной приметы, по которой можно было быпризнать своего врага: он не отличается ни по языку, ни по внешнему виду, ондышит тем же воздухом, что и мы, вырос среди тех же законов и обычаев, такчто трудно не ошибиться, не попасть впросак. Это заставляло меня самогоопасаться, как бы мне не встретиться с нашим же отрядом в таких местах, гдеменя не знают и где мне пришлось бы назвать себя или натолкнуться начто-нибудь еще худшее, как это уже однажды со мной случилось. А именно, приодном их таких недоразумений я потерял своих лошадей и несколько людей, втом числе моего пажа, итальянского дворянина, которого я заботливовоспитывал и который погиб в расцвете своих отроческих лет, не успевоправдать больших надежд, которые он подавал. Но тот дворянин, с которым мына сей раз встретились, имел такой растерянный вид и так пугался при каждомпоявлении конных солдат или когда мы проезжали через города, стоявшие закороля, что под конец я догадался: то были муки его неспокойной совести.Этому бедняге казалось, что сквозь его маску и куртку для верховой ездыможно прочесть тайные замыслы, которые он таил в душе. Вот какиеудивительные вещи способна проделывать с нами совесть! Она заставляет насизменять себе, предавать себя и самому же себе вредить. Даже когда нетсвидетеля, она выдает нас против нашей воли —
Occultum quatiens animo tortore flagellum. [1]
Всем, вплоть до малых детей, известен следующий рассказ. ФиникиецБессий, которого упрекали в том, что он без причины разорил воробьиноегнездо и убил воробьев, оправдывался тем, что эти птички без умолку зряобвиняли его в убийстве отца. До этого мгновения никто ничего не знал обэтом отцеубийстве, оно оставалось тайной, но мстящие фурии человеческойсовести заставили раскрыть эту тайну именно того, кто должен был понести занее наказание [2].
Гесиод, в отличие от Платона, заявлявшего, что наказание следует попятам за преступлением, утверждал, что наказание совершается вместе спреступлением, в тот же миг [3]. Кто ждет наказания, несет его, а тот, ктоего заслужил, ожидает его. Содеянное зло порождает терзания —
Malum consilium pessimum, [4] —
подобно тому как пчела, жаля и причиняя боль другому, причиняет себееще большее зло, ибо теряет жало и погибает:
vitasque in vulnere ponunt. [5]
Шпанская муха носит в себе какое-то вещество, которое служитпротивоядием против ее собственного яда. Сходным образом одновременно снаслаждением, получаемым от порока, совесть начинает испытыватьпротивоположное чувство, которое и во сне и наяву терзает нас мучительнымивидениями:
Quippe ubi se multi, per somnia saepe loquentes
Aut morbo delirantes, procraxe ferantur
Et celata diu in medium peccata dedisse. [6]
Аполлодору привиделось во сне, будто скифы сдирают с него кожу и варятего в котле, а сердце его при этом приговаривает: «это я причина всех этихзол» [7]. Эпикур говорил, что злодеям нигде нельзя укрыться, так как они немогут уйти от собственной совести [8].
… prima est haec ultio, quod se
Iudice nemo nocens absolvitur. [9]
Совесть может преисполнять нас страхом, так же как может преисполнятьуверенностью и душевным спокойствием. О себе я могу сказать, что во многихслучаях я шел гораздо более твердым шагом, ибо ощущал тайное согласие сосвоей волей и сознавал чистоту моих помыслов:
Conscia mens ut cuique sua est, ita concipit intra
Pectora pro facto spemque metumque suo. [10]
Такого рода примеров тысячи, я ограничусь, однако, только тремя,касающимися одного и того же лица.
Когда Сципиона [11] однажды обвинили пред лицом римского народа вважном преступлении, он вместо того, чтобы оправдываться перед своимисудьями или заискивать перед ними, сказал им: «Очень вам это к лицу —затевать суд и требовать головы человека, благодаря которому вы наделенывластью судить весь мир». Другой раз в ответ на обвинения, которые бросилему в лицо один народный трибун, он вместо того, чтобы защищаться, сказал,обращаясь к своим согражданам: «Давайте пойдем и воздадим хвалу богам запобеду, которую они мне даровали над карфагенянами в такой же день, каксегодня», и когда он двинулся по направлению к храму, вся толпа, и в томчисле его обвинитель, последовали за ним [12]