назад. И, так как у меня не было никакой другой темы, я обратился к себе иизбрал предметом своих писаний самого себя. Это, вероятно, единственная всвоем роде книга с таким странным и несуразным замыслом [2]. В ней нетничего заслуживающего внимания, кроме этой особенности, ибо такую пустую иничтожную тему самый искусный мастер не смог бы обработать так, чтобы стоилоо ней рассказывать. Однако, сударыня, задавшись целью изобразить в этойкниге мой собственный портрет, я упустил бы в нем одну весьма важную черту,если бы не упомянул о том почтении, которое я всегда питал к вашим заслугам.Я хотел отметить это в посвящении этой главы тем более, что среди другихваших прекрасных качеств одно из первых мест занимает та привязанность,которую вы неизменно выказывали по отношению к вашим детям. Тот, кто знает,в каком молодом возрасте ваш муж, господин д’Этиссак, оставил вас вдовой;тот, кто знает, какие почетные и выгодные предложения делались с тех порвам, как одной из знатнейших дам Франции; тот, кто знает твердость ипостоянство, которое вы неизменно проявляли в течение всех этих лет вуправлении имуществом и ведении дел ваших детей в самых различных уголкахФранции, что бывало часто связано с огромными трудностями; тот, кто знает,как счастливо они разрешались только благодаря вашей предусмотрительностиили удаче, — тот несомненно согласится со мной, что нет в наше время примераболее глубокой материнской любви. Я благодарю бога, сударыня, за то, что эталюбовь принесла столь добрые плоды, ибо большие надежды, подаваемые вашимсыном, господином д’Этиссаком, сулят, что, выросши, он выкажет вампризнательность и повиновение. Но так как из-за своего малолетства он до сихпор еще не был в состоянии оценить те неисчислимые услуги, которыми он вамобязан, я хотел бы, чтобы эти строки, если они когда-нибудь попадут ему вруки, когда меня уже не будет и я не смогу сказать ему этого, я хотел бы,повторяю, чтобы он воспринял их как чистую правду; она будет ему ещеубедительнее доказана теми благими последствиями, которые он ощутит на себе.Правда эта состоит в том, что нет дворянина во Франции, который был быбольше обязан своей матери, чем он, и что он не может дать в будущем лучшегодоказательства своей добродетели, чем признав, насколько он вам обязан.
Если существует действительно какой-либо естественный закон, то естьнекое исконное и всеобщее влечение, свойственное и животным, и людям (чтодалеко, впрочем, не бесспорно), то, по-моему, на следующем месте послеприсущего всем животным стремления оберегать себя и избегать всеговредоносного стоит любовь родителей к своему потомству. И так как природакак бы предписала ее нам с целью содействовать дальнейшему плодотворномуразвитию вселенной, то нет ничего удивительного в том, что обратная любовьдетей к родителям не столь сильна.
К этому надо еще добавить наблюдение Аристотеля [3], что делающийкому-либо добро любит его сильнее, чем сам им любим; и что заимодавец любитсвоего должника больше, чем тот его, совершенно так же, как всякий мастербольше любит свое творение, чем любило бы его это творение, обладай оноспособностью чувствовать. Мы ведь дорожим своим бытием, а бытие состоит вдвижении и действии, так что каждый из нас до известной степени вкладываетсебя в свое творение. Кто делает добро, совершает прекрасный и благородныйпоступок, а тот, кто принимает добро, делает только нечто полезное; полезноеже гораздо менее достойно любви, чем благородное. Благородное твердо ипостоянно; оно доставляет тому, кто сделал его, прочное чувствоудовлетворения. Полезное легко утрачивается и исчезает; оно не оставляет посебе столь живого и отрадного воспоминания. Мы больше ценим те вещи, которыедостались нам дорогой ценой; и давать труднее, чем брать.
Так как богу угодно было наделить нас некоторой способностью суждения,чтобы мы не были рабски подчинены, как животные, общим законам и моглиприменять их по нашему разумению и доброй воле, то мы должны до известнойстепени подчиняться простым велениям природы, но не отдаваться полностью еевласти, ибо руководить нашими способностями призван только разум. Чтокасается меня, то я мало расположен к тем склонностям, которые возникают унас без вмешательства разума. Я, например, не могу проникнуться тойстрастью, в силу которой мы целуем новорожденных детей, еще лишенныхдушевных или определенных физических качеств, которыми они способны были бывнушить нам любовь к себе. Я поэтому не особенно любил, чтобы их выхаживалиоколо меня. Подлинная и разумная любовь должна была бы появляться и расти помере того, как мы узнаем их, и тогда, если они этого заслуживают,естественная склонность развивается одновременно с разумной любовью и мылюбим их настоящей родительской любовью; но точно так же и в том случае,если они не заслуживают любви, мы должны судить о них, всегда обращаясь кразуму и подавляя естественное влечение. Между тем очень часто поступаютнаоборот, и чаще все мы больше радуемся детским шалостям, играм и проделкамнаших детей, чем их вполне сознательным поступкам в зрелом возрасте, словнобы мы их любили для нашего развлечения, как мартышек, а не как людей. Инередко тот, кто щедро дарил им в детстве игрушки, оказывается очень скупымна малейший расход, необходимый им, когда они подросли. Похоже на то, что мызавидуем, видя, как они радуются жизни, между тем как нам необходимо ужерасставаться с ней, и эта зависть заставляет нас быть по отношению к нимболее скаредными и сдержанными: нас раздражает, что они идут за нами попятам, как бы убеждая нас уйти поскорее. И если бы мы должны были этогобояться — ибо в силу извечного порядка вещей они действительно могут житьлишь за счет нашего существа и нашей жизни, — то нам не следовало быстановиться отцами.
Что касается меня, то я нахожу жестоким и несправедливым не уделятьдетям части нашего имущества, не делать их совладельцами наших благ исоучастниками в наших имущественных делах, когда они стали уже способными ихвести; я нахожу, что мы обязаны урезывать наши блага в их пользу, ибо ведьдля этого мы породили их на свет. Это величайшая несправедливость — когдастарый, больной и еле живой отец один пользуется, греясь у очага, доходами,которых хватило бы на содержание нескольких детей; когда он заставляет их,за недостатком средств, терять лучшие годы, не имея возможности продвинутьсяна государственной службе и узнать людей. Их приводят этим в отчаяние ипобуждают стараться всякими путями, как бы дурны они ни были, обеспечитьсебя; и в самом деле, я видел на своем веку немало молодых людей из хорошихсемей, ставших такими закоренелыми ворами, что их ничем нельзя было ужевернуть на путь истинный. Я знаю одного такого человека из хорошей семьи, скоторым я однажды говорил по этому поводу по просьбе его брата, весьмапорядочного и почтенного дворянина. Бедняга прямо признался мне, что на этотзлополучный и грязный путь его толкнули черствость и скупость его отца и чтоон теперь так привык к этому, что не может жить иначе; и действительно,вскоре после этого он был изобличен в том, что украл кольца у одной дамы, наутреннем приеме которой он находился вместе с другими людьми. Это напомниломне рассказ, который мне довелось услышать от другого дворянина, такпристрастившегося с молодых лет к этому злосчастному занятию, чтовпоследствии, вступив во владение своим имуществом и решив избавиться отсвоего порока, он не в состоянии был удержаться и пройти мимо лавки, неукрав какой-нибудь вещи, которая была ему нужна, с тем чтобы потом послатьденьги за нее. Я видел людей, до того пристрастившихся к этому пороку ипогрязших в нем, что даже у своих товарищей они крали вещи, которые потомвозвращали. Я — гасконец, но не знаю порока, который был бы мне болеенепонятен. Я его еще больше ненавижу чувством, чем разумом. Даже в помыслемоем я не мог бы ни у кого ничего похитить. Гасконцы пользуются в этомотношении более дурной славой, чем другие народы Франции, хотя мы не развидели в наши дни, что в руки правосудия попадали родовитые люди из другихчастей страны, уличенные в гнусных кражах. Я подозреваю, что в этомбеспутстве отчасти повинен названный порок отцов.
Быть может, мне приведут в виде возражения то, что сказал один разумныйвельможа, заявивший, что он копит богатства лишь для того, чтобы бытьпочитаемым и ценимым своими близкими, и, так как старость отняла у него вседругие возможности, это единственное оставшееся ему средство поддержать своювласть в семье и избежать всеобщего презрения (напомним, что, по словамАристотеля [4], не только старость, но и всякая вообще умственная слабостьпорождает скупость). В этом есть некоторая доля истины, но ведь это лишьлекарство против болезни, самого возникновения которой не следует допускать.Жалок отец, если любовь детей к нему зависит лишь от того, что они нуждаютсяв его помощи. Да и можно ли вообще называть это любовью? Следует внушатьуважение своими добродетелями и рассудительностью, а любовь — добротой имягкостью. Даже прах благородного человека заслуживает уважения: мы привыкливоздавать почет и окружать поклонением даже останки выдающихся людей. Учеловека, достойно прожившего свою жизнь, не может быть настолько убогой ижалкой старости, чтобы она из-за этого не внушала уважения, в особенностиего собственным детям, которых с малолетства надлежало приучить к исполнениюсвоего долга убеждением, а не принуждением, грубостью, скупостью илисуровостью:
Et errat longe, mea quidem sententia,
Qui imperium credat esse gravius aut stabilius
Vi quod fit, quam illud quod amicitia adiungitur. [5]
Я осуждаю всякое насилие при воспитании юной души, которую растят вуважении к чести и свободе. В суровости и принуждении есть нечто рабское, ия нахожу, что того, чего нельзя сделать с помощью разума, осмотрительности иуменья, нельзя добиться и силой