разрешением их, а, попытавшись разок-другой с ними справиться, прохожу мимо.
Если бы я углубился в них, то потерял бы только время и сам потонул быв них, ибо голова моя устроена так, что я обычно усваиваю с первого жечтения, и то, чего я не воспринял сразу, я начинаю понимать еще хуже, еслиупорно бьюсь над этим. Я все делаю весело, упорство же и слишком большоенапряжение действуют на мой ум удручающе, утомляют и омрачают его. Привчитывании я начинаю хуже видеть, и внимание мое рассеивается. Мнеприходится отводить глаза от текста и опять внезапно взглядывать на него;совершенно так же, как для того, чтобы судить о красоте алого цвета, намрекомендуют несколько раз скользнуть по нему глазами, неожиданноотворачиваясь и взглядывая опять. Если какая-нибудь книга меня раздражает, явыбираю другую и погружаюсь в чтение только в те часы, когда меня начинаетохватывать тоска от безделья.
Я редко читаю новых авторов, ибо древние кажутся мне болеесодержательными и более тонкими, однако не берусь при этом за греческихавторов, ибо мое знание греческого языка не превышает познаний ребенка илиученика.
К числу книг просто занимательных я отношу из новых — «Декамерон»Боккаччо, Рабле и «Поцелуи» Иоанна Секунда [2], если их можно поместить вэту рубрику. Что касается «Амадиса» [3] и сочинений в таком роде, то онипривлекали мой интерес только в детстве. Скажу еще — может быть, смело, аможет, безрассудно, — что моя состарившаяся и отяжелевшая душанечувствительна больше не только к Ариосто, но и к доброму Овидию: еголегкомыслие и прихоти фантазии, приводившие меня когда-то в восторг, сейчасне привлекают меня.
Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящихиногда мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению. Мое мнениео них не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере явижу эти вещи. Когда во мне вызывает отвращение, как произведение слабое,«Аксиох» [4] Платона, то, учитывая имя автора, мой ум не доверяет себе: онне настолько глуп, чтобы противопоставлять себя авторитету столькихвыдающихся мужей древности, которых он считает своими учителями инаставниками и вместе с которыми он готов ошибаться. Он ополчается на себя иосуждает себя либо за то, что останавливается на поверхности явления, не всилах проникнуть в самую его суть, либо за то, что рассматривает его вкаком-то ложном свете. Мой ум довольствуется тем, чтобы только оградить себяот неясности и путаницы, что же касается его слабости, то он охотно признаетее. Он полагает, что дает правильное истолкование явлениям, вытекающим изего понимания, но они нелепы и неудовлетворительны. Большинство басен Эзопамногосмысленны и многообразны в своем значении. Те, кто истолковывает ихмифологически, выбирают какой-нибудь образ, который хорошо вяжется с басней,но для многих это лишь первый попавшийся и поверхностный образ; есть другиеболее яркие, более существенные и глубокие образы, до которых они не смоглидобраться: так же поступаю и я.
Однако, возвращаясь к прерванной нити изложения, скажу: мне всегдаказалось, что в поэзии издавна первое место занимают Вергилий, Лукреций,Катулл и Гораций, в особенности «Георгики» Вергилия, которые я считаю самымсовершенным поэтическим произведением; при сравнении их с «Энеидой» нетрудноубедиться, что в ней есть места, которые автор, несомненно, еще отделал бы,если бы у него был досуг. Наиболее совершенной мне представляется пятаякнига «Энеиды». Люблю я также Лукана и охотно его читаю; я не так ценю егостиль, как его самого, правильность его мнений и суждений. Что касаетсялюбезного Теренция, нежной прелести и изящества его латинского языка, то янахожу, что он превосходен в верном изображении душевных движений исостояния нравов; наши поступки то и дело заставляют меня возвращаться кнему. Сколько бы раз я его ни читал, я всегда нахожу в нем новую прелесть иизящество. Люди времен, близких к Вергилию, жаловались на то, что некоторыесравнивали его с Лукрецием. Я нахожу, что это действительно неравныевеличины, и особенно укрепляюсь в этом убеждении, когда вчитываюсь вкакой-нибудь прекрасный стих Лукреция. Но если этих людей обижало сравнениеВергилия с Лукрецием, то что сказали бы они о варварской глупости тех, кто внастоящее время сравнивает Вергилия с Ариосто, и что сказал бы по этомуповоду сам Ариосто?
О saeculum insipiens et infacetum! [5]
Я полагаю, что древние имели еще больше оснований обижаться на тех, кторавнял с Плавтом Теренция (ибо последний гораздо утонченнее), чем на тех,кто сравнивал Лукреция с Вергилием. Для истинной оценки Теренция и признанияего превосходства важно отметить то, что только его — и никого другого изего сословия — постоянно цитирует отец римского красноречия [6], и большоезначение имеет тот приговор, который вынес Теренцию первый судья средиримских поэтов [7]. Мне часто приходило на ум, что в наше время те, ктоберется сочинять комедии, — как, например, итальянцы, у которых есть в этойобласти большие удачи, — заимствуют три-четыре сюжета из комедий Теренцияили Плавта и пишут на этой основе свои произведения. В одной комедии онинагромождают пять-шесть новелл Боккаччо. Такой способ добычи материала длясвоих писаний объясняется тем, что они не доверяют своим собственнымдарованиям; им необходимо нечто прочное, на что они могли бы опереться, и,не имея ничего своего, чем они могли бы нас привлечь, они хотятзаинтересовать нас новеллой. Нечто обратное видим мы у Теренция: передсовершенством его литературной манеры бледнеет интерес к сюжету его пьес;его изящество и остроумие все время приковывают наше внимание, он всегда такзанимателен, — Liquidus puroque simillimus amni [8] — и так восхищает нашу душу своим талантом, что мы забываем одостоинствах разрабатываемой им фабулы.
Это мое соображение приводит меня к другому замечанию. Я вижу, чтопрекрасные античные поэты избегали не только напыщенности и причудливойвыспренности испанцев или петраркистов, но даже тех умеренных изощренностей,которые являются украшением всех поэтических творений позднейшего времени.Всякий тонкий знаток сожалеет, встречая их у античного поэта, и несравненнобольше восхищается цветущей красотой и неизменной гладкостью эпиграммКатулла, чем теми едкими остротами, которыми Марциал уснащает концовки своихэпиграмм. Это и побудило меня высказать выше то же соображение, котороеМарциал высказывал применительно к себе, а именно: minus illi ingeniolaborandum fuit, in cuius locum materia successerat [9]. Поэты первогорода без всякого напряжения и усилий легко проявляют свой талант: у нихвсегда есть над чем посмеяться, им не нужно щекотать себя, поэты же другоготолка нуждаются в посторонней помощи. Чем у них меньше таланта, тем важнеедля них сюжет. Они норовят ездить верхом на коне, потому что чувствуют себянедостаточно твердо на собственных ногах. Точно так же у нас на балах людипростого звания, не обладая хорошими манерами дворянства, стараютсяотличиться какими-нибудь рискованными прыжками или другими необычнымидвижениями и фокусами. Подобно этому и дамы лучше умеют держаться при такихтанцах, где есть различные фигуры и телодвижения, чем во время торжественныхтанцев, когда им приходится только двигаться естественным шагом, сохраняясвое обычное изящество и умение непринужденно держаться. Мне приходилосьравным образом видеть, как превосходные шуты, оставаясь в своем обычномплатье и ничем не отличаясь в своих манерах от прочих людей, доставляли намвсе то удовольствие, какое только может давать их искусство, между тем какученикам и тем, кто не имеет такой хорошей выучки, чтобы нас рассмешить,приходилось пудрить себе лицо, напяливать какой-нибудь наряд и корчитьстрашные рожи. В правильности высказанного мною выше суждения можно лучшевсего убедиться, если сравнить «Энеиду» с «Неистовым Роландом». СтихВергилия уверенно парит в высоте и неизменно следует своему пути; что жекасается Тассо, то он перепархивает с одного сюжета на другой, точно с веткина ветку, полагаясь на свои крылья лишь для очень короткого перелета, иделает остановки в конце каждого эпизода, боясь, что у него перехватитдыхание и иссякнут силы:
Excursusque breves tentat. [10]
Вот авторы, которые мне больше всего нравятся в этих литературныхжанрах.
Что же касается другого круга моего чтения, при котором удовольствиесочетается с несколько большей пользой, — так как с помощью этих книг яучусь развивать свои мысли и понятия, — то сюда относятся произведенияПлутарха — с тех пор как он переведен на французский язык — и Сенеки. Обаэти автора обладают важнейшим для меня достоинством: та наука, которую я вних ищу, дана у них не в систематическом изложении, а в отдельных очерках,поэтому для одоления их не требуется упорного труда, к которому янеспособен. Таковы мелкие произведения Плутарха и «Письма» Сенеки,составляющие лучшую и наиболее полезную часть их творений. Мне не надоделать никаких усилий, чтобы засесть за них, и я могу оборвать чтение, гдемне захочется, ибо отдельные части этих произведений не связаны друг сдругом. Оба эти автора сходятся в ряде своих полезных и правильных взглядов;сходна во многом и их судьба: оба они родились почти в одном веке, оба былинаставниками двух римских императоров [11], оба были выходцами из иныхстран, были богаты и могущественны. Их учение — это сливки философии,преподнесенной в простой и доступной форме. Плутарх более единообразен и