Вождь целой страны никогда не должен ставить себя в безвыходное положение, разве что в крайнем случае, когда речь идет о его последней крепости и о единственной оставшейся надежде.
Невозможно творить великие дела, придерживаясь обычных рамок справедливости.
Наше устройство – и общественное и личное – полно несовершенств. Но ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность. И нет во вселенной вещи, которая не занимала бы подобающего ей места.
Во всяком государстве существуют необходимые ему должности, не только презренные, но и порочные; порокам в нем отводится свое место, и их используют для придания прочности нашему объединению, как используют яды, чтобы сохранить наше здоровье.
Путь истины – единственный, и он прост; путь заботящихся о своей выгоде и делах, которые находятся на их попечении, – раздвоен, неровен, случаен.
Что касается наших государей, то я почитаю их лишь как подданный и гражданин, и мое чувство к ним свободно от всякой корысти.
За партией, отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь.
Колебаться и пребывать в нерешимости, сохранять полнейшую безучастность к смутам и междоусобицам в твоем отечестве – это я не нахожу ни похвальным, ни честным.
Я вижу, что всякий досадует, если от него утаивают самую сущность дела, которое ему поручено, и скрывают какую-нибудь заднюю мысль.
Воля и желания создают себе собственные законы, но наши поступки должны подчиняться общественным установлениям.
Даже сама невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без притворства и вести дела, не прибегая ко лжи.
Если крайние обстоятельства или какое-нибудь чрезвычайное событие, угрожающее существованию государства, заставляют государя изменить своему слову и обещаниям или как-нибудь по иному нарушить свой долг, он должен рассматривать подобную необходимость как удар бича божьего; порока тут нет, ибо он отступается от своих принципов ради общеобязательного и высшего принципа, но это, конечно, несчастье, и очень большое несчастье.
Никакая личная выгода не оправдывает насилия, совершаемого нами над нашей совестью; общественная – дело другое, но и то лишь тогда, когда она вполне очевидна и очень существенна.
Кто недостаточно верен себе самому, тому простительно не соблюдать верности своему господину.
И моя речь, и моя честность, и все остальное во мне составляют единое целое; их высшее стремление – служить обществу, и я считаю это непреложным законом.
Гражданские войны преподносят нам на каждом шагу отвратительные примеры коварства, ибо мы наказываем ни в чем не повинных людей только за то, что они верили нам, когда мы сами были иными.
Не будем опасаться отстаивать мысль, что есть кое-какие вещи, непозволительные даже в отношении наших врагов, и что общественные интересы отнюдь не должны требовать всего от всех в ущерб интересам частным.
Не всё может позволить себе порядочный человек, служа своему государю, или общему благу, или законам.
Служа государям, мало быть по-настоящему скрытным, надо быть еще и лжецом.
Стремление монархов возвеличиться в глазах окружающих, постоянно приковывать к себе внимание непомерными тратами есть род малодушия и свидетельствует о том, что эти государи не ощущают по-настоящему, что именно они собой представляют.
Чаще всего случается, что народ прав и что его глаза насыщают тем, чем ему полагалось бы насыщать свое брюхо.
Щедрость в руках королей – не такое уж блестящее качество; частные лица имеют на нее больше права, ибо, в сущности, у короля нет ничего своего, он сам принадлежит своим подданным.
Судье вручается судебная власть не ради его блага, а ради блага того, кто ему подсуден. Высшего назначают не ради его выгоды, а ради выгоды низшего; врач нужен больному, а не себе.
Цели, преследуемые как всякою властью, так равно и всяким искусством, пребывают не в них, а вне их.
Из всех добродетелей королям, по-моему, всего нужнее справедливость; а из всех частных ее проявлений – справедливость в пожаловании щедрот.
Подданные государя, не знающего меры в щедротах, теряют меру в своих требованиях к нему; они руководствуются не разумом, а примером.
Чем более тощей делается мошна государева из-за его щедрых раздач, тем беднее он становится по части друзей.
Самое, на мой взгляд, тягостное и трудное на свете дело – это достойно царствовать. Ошибки, совершаемые королями, я сужу более снисходительно, чем это вообще принято, ибо со страхом думаю о тяжком бремени, лежащем на властителях.
Жалостная участь – обладать такой властью, что перед ней всё склоняется.
Мне ненавистна всякая тирания – и в речах, и в поступках.
Тот, кто сумел бы найти способ всегда судить о людях по их достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже одним этим установил бы самую совершенную форму государственности.
Я держусь того мнения, что наиболее достойная деятельность – это служить обществу и приносить пользу многим.
Мы лишаем себя определенных удобств, лишь бы не провиниться перед общественным мнением, нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность… сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих.
Нужда обтесывает людей и сгоняет их вместе. Эта случайно собравшаяся орда в дальнейшем сплачивается законами.
Не только предположительно, но и на деле лучшее государственное устройство для любого народа – это то, которое сохранило его как целое. Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависят от породивших его обычаев.
Мы всегда с большей охотой сетуем на условия, в которых живем. И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих в государстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве к иному виду правления – это преступление и безумие.
Ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как вводимые новшества.
Мир не умеет лечить сам себя; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это платить.
Все крупные перемены расшатывают государство и вносят в него сумятицу.
Если давать – удел властвующего и гордого, то принимать – удел подчиненного.
Государственное устройство, как утверждает Платон, – это нечто чрезвычайно могущественное и с трудом поддающееся распаду. Нередко оно продолжает существовать, несмотря на смертельные, подтачивающие его изнутри недуги, несмотря на несообразность несправедливых законов, несмотря на тиранию, несмотря на развращенность и невежество должностных лиц, разнузданность и мятежность народа.
По-моему, нужно, чтобы мы жили под защитою права и власти, а не благодаря чьей-то признательности или милости.
Государи с избытком одаряют меня, если не отнимают моего, и благоволят ко мне, когда не причиняют мне зла; вот и всё, что я от них хочу.
Тяжело и чревато всевозможными неожиданностями зависеть от чужой воли.
Я с большой охотой служу своему государю из-за того, что делаю это по собственному избранию и убеждению моего разума.
Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они же судят нас за невыполнение этих велений.
Кто в некоторой мере не живет для других, тот совершенно не живет для себя.
Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, есть добродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно было прикладывать и пригонять к человеческим слабостям.
Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени.
Можно сожалеть о других временах, но нельзя уйти от своего времени; можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что, приходится существующим.
Всякая деятельность на общественном поприще подвергается крайне противоречивому и произвольному истолкованию, потому что о ней судит слишком много голов.
Определять и знать – дело правящего и господствующего; низшим, подчиненным, научающимся дано лишь принимать и пользоваться.
В общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров, кто болен; но когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то она охватывает все тело, с головы до пят: ни один орган не остается незатронутым.
Худшее обличье принимают вещи тогда, когда зло объявляется законным и с согласия власть имущих облекается в мантию добродетели.
Наши всегда различные и переменчивые действия не имеют почти никакого отношения к твердо установленным и застывшим законам… Да и то я считаю, что лучше обходиться совсем без законов, чем иметь их в таком изобилии, как мы.
Природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те, которые придумываем мы.
Почему наш язык, которым мы говорим в обыденной жизни, столь удобный во всех других случаях, становится темным и непонятным в договорах и завещаниях, и почему человек, умеющий ясно выражаться, не находит в юридических документах такого способа изложить свои мысли, который не приводил бы к сомнениям и противоречиям?
Чем больше тонкостей в языке юриспруденции, тем больше сомнений порождают они в умах людей.
От множества толкований истина как бы раздробляется и рассеивается.
В нашем праве обнаруживается так много несправедливости, и в смысле мягкости, и в смысле строгости, что я, право, не знаю, ча