И один только человек, возражает г-н Бейль, этот венец творения своего создателя среди других видимых вещей, – только человек, говорю я, представляет величайшие возражения против единства Бога. И Клавдиан сделал такое же замечание, но облегчил свое сердце известным стихом:
Saepe mihi dubiam traxit sententia mentem, etc.[133]
Но гармония, существующая во всем остальном, очень ясно указывает на то, что она же существует и в управлении людьми, и вообще в управлении духами, если бы только мы могли узнать целое. О деяниях Божиих надо судить так же благоразумно, как судил Сократ о делах Гераклита. Мне нравится то, что я слышал о его делах, говорит он, думаю, что не менее понравилось бы мне и остальное, если бы я мог услышать об этом.
147. Но вот частная причина кажущегося непорядка в том, что касается человека: она состоит в том, что Бог вместе с разумом даровал человеку образ Божества. Бог предоставляет человеку в некотором роде распоряжаться в своем маленьком уделе, ut Spartam quam nactus est ornet[134]. Господь действует при этом скрытым образом, даруя человеку бытие, силу, жизнь, разум, оставаясь невидимым. Свободная воля людей проявляет себя то так, то эдак; Бог, так сказать, забавляется этими малыми богами, созданными им, как забавляемся мы, глядя на детей, делающих то, что мы одобряем, или то, чему мы препятствуем, если нам это угодно. Поэтому человек есть малый бог в своем собственном мире, или в микрокосме, управляемом им на свой манер; он творит в нем нечто удивительное, и его искусство часто подражает природе:
Jupiter in parvo cum cerneret aetliera vitro
Risit, et ad Superos talia dicta dedit:
Huccine mortalis progressa potentia, Divi?
Jam meus in fragili luditur orbe labor.
Jura poli rerumque fidem legesque Deorum
Cuncta Syracusius transtulit arte Senex.
Quid falso insontem tonitru Salmonea miror,
Aemula Naturae est parva reperta manus[135].
Но человек впадает также и в большие прегрешения, потому что отдается страстям, и Бог предает его собственным чувствам; он также и наказывает его за это, то как отец или наставник, который учит и наказывает, то как справедливый судья, обвиняющий тех, кто его не слушает; и зло чаще всего случается, когда эти умы, или малые миры, сталкиваются между собой. Человек испытывает при этом зло по мере своей вины; но Бог своим удивительным искусством превращает все прегрешения этих малых миров в величайшее украшение своего великого мира. Это то же, что бывает при тех изображениях перспективы, когда прекрасные рисунки представляются чем-то беспорядочным, пока их не удалят до надлежащей точки зрения или пока на них не будут смотреть сквозь определенное стекло или зеркало. Когда же их разместят и повесят надлежащим образом, тогда они становятся украшением кабинета. Так превращается и кажущаяся бесформенность наших малых миров в красоту великого мира, и ничто в них не ниспровергает единства всеобщего, бесконечно совершенного начала; напротив, они усиливают восхищение мудростью того, кто пользуется злом для достижения наибольшего блага.
148. Г-н Бейль настаивает, что человек зол и несчастен… всюду тюрьмы и больницы… история есть лишь собрание преступлений и несчастий рода человеческого. Я полагаю, что во всем этом сказываются преувеличения; в жизни людей несравненно больше добра, чем зла, как несравненно больше домов, чем тюрем. В отношении добродетели и порока царствует известная посредственность. Уже Макиавелли заметил, что мало очень дурных или очень добрых людей, и что поэтому ощущается недостаток в великих делах. Я полагаю, что надо признать заблуждением историков, когда они обращают внимание больше на зло, чем на добро. Главная цель истории, равно как и поэзии, должна состоять в том, чтобы посредством примеров учить благоразумию и добродетели и, далее, изображать порок в таком виде, чтобы это возбуждало отвращение и позволяло или помогало избежать его.
149. Г-н Бейль соглашается, что везде можно найти и моральное благо, и благо физическое, некоторые примеры добродетели, некоторые примеры счастья. Но именно это и составляет трудность, ибо если бы не было ничего, кроме зла и несчастий, то не нужно было бы прибегать к гипотезе о двух началах. Я удивляюсь, что этот выдающийся человек обнаруживает такую склонность к мнению о двух началах; и я поражаюсь тому, что он не принял во внимание, что то повествование о человеческой жизни, которое составляет всемирную историю человеческого рода, пребывало в готовом виде в божественном уме вместе с бесконечным числом других повествований, и что воля Божия определила существование только одного этого повествования, потому что только эта последовательность событий лучше всего могла согласоваться с остальными предметами для извлечения отсюда наилучшего. И эти кажущиеся несовершенства целого мира, эти пятна на солнце, лучом которого является наше Солнце, только возвышают, а не умаляют его красоту и способствуют достижению наибольшего блага. Действительно, существуют два начала, но они оба находятся в Боге: это его ум и его воля. Ум поставляет злое начало, не претерпевая от этого ущерба и не становясь злым; он представляет естественные вещи так, как они существуют в вечных истинах; он заключает в себе причину, по которой допускается зло, но воля стремится только к благу. Присоединим третье начало, т. е. могущество; оно предшествует даже разуму и воле; но оно действует, как указывает разум и как требует воля.
150. Многие (подобно Кампанелле) называли эти три божественные совершенства тремя прималитетами (primordialités). Многие также полагали, что в них есть скрытая связь со Святой Троицей; что могущество относится к Отцу, т. е. к источнику божественности; мудрость к предвечному Сыну, который назван λόγος самым величественным из евангелистов, а воля или любовь относится к Святому Духу. На это указывают почти все выражения или сравнения, заимствованные из природы разумных субстанций.
151. Мне кажется, что если бы г-н Бейль принял в соображение то, что было сказано мною о началах вещей, то он сам ответил бы на свои вопросы, или по крайней мере не стал бы, как делает теперь, продолжать следующую вопросительную речь:
Если человек есть творение одного-единственного, в высшей степени благого, в высшей степени могущественного начала, может ли он подвергаться болезням, холоду, жаре, голоду, жажде, скорби и печали? Может ли он иметь столько дурных наклонностей? Может ли он совершать столько преступлений? Может ли высочайшая праведность произвести преступное создание? Может ли высшая благость произвести несчастное создание? Может ли быть, чтобы высшее могущество, соединенное с бесконечной благостью, не одарило его благами и не устранило все то, что может его обидеть или опечалить? Пруденций представил эти же возражения в своей «Гамартигении»:
Si non vult Deus esse malum, cur non vetat?
Inquit.
Non refert auctor fuerit, factorve malorum.
Anne opera in vitium sceleris pulcherrima verti,
Cum possit prohibere, sinat? Quod si velit omnes
Innocuos agere Omnipotens, ne sancta voluntas
Degeneret; facto nec se manus inquinet ullo?
Condidit ergo malum Dominus, quod spcctat ab alto,
Et patitur, fierique probat, tanquam ipse crearit.
Ipse creavit enim, quod si discludere possit,
Non abolet, longoque sinit grassarier usu[136].
Мы уже в достаточной мере ответили на это. Человек сам виновник своих зол: каков он есть теперь, таким он был в [божественных] идеях. Бог, руководящийся необходимыми основаниями мудрости, определил, чтобы человек явился в своем бытии таким, каков он есть теперь. Г-н Бейль, может быть, понял бы происхождение зла так, как я понимаю его, если бы для уяснения присоединил мудрость Божию к его могуществу, благости и святости. Мимоходом добавлю, что его святость есть не что иное, как высшая степень благости, равно как преступление – противоположное ей – есть наихудшее из зол.
152. Г-н Бейль представляет Мелисса, греческого философа, сторонника единого начала (и, может быть, даже единства субстанции), спорящего с Зороастром, основателем дуализма. Зороастр соглашается, что гипотеза Мелисса более сообразна с порядком и основаниями apriori, но отвергает, чтобы она была сообразна с опытами и основаниями aposteriori. «У меня преимущество, – говорит он, – в объяснении явлений, что служит главным признаком хорошей системы». По моему же мнению, явлению дают не особенно хорошее объяснение, когда указывают на ближайшую причину, например, в случае зла указывают на principium maleficum, когда речь о холоде – на principium frigidum[137]; нет ничего легче и нет ничего проще этого. Это почти то же, как если бы кто-то сказал, что перипатетики превосходят новых математиков в объяснении астрономических явлений, приписывая звездам совершенный разум, который путеводит ими, потому что при таком объяснении очень легко понять, почему планеты совершают свой путь столь правильно; и надо обладать многими геометрическими знаниями и много размышлять, чтобы понять, каким образом из притяжения планет, влекущего их к Солнцу, в соединении с их собственным стремлением может возникать эллиптическое движение Кеплера, которое так хорошо объясняет видимые явления. Человек, неспособный к глубоким размышлениям, согласится с перипатетиками и признает наших математиков мечтателями. Какой-нибудь старый последователь Галена сделает то же со схоластическими скрытыми силами: он допустит силу вырабатывать млечный сок, силу вырабатывать химус и еще кроветворную силу и каждой из них будет приписывать особое действие; он будет думать, что здесь совершаются чудеса, и посмеется над химерическими затеями современных ученых, которые хотят механически объяснить то, что совершается в теле животного.