Наиболее забавной была дискуссия Лысенко — Сукачев, когда мы подошли к кустовым посадкам по краям полей. Лысенко, показывая кусты, утверждал, что у всех кустов единая корневая система. Сукачев говорил, что это вздор: “Давайте раскопаем несколько кустов, и вы сами убедитесь, что ваша теория срастания — чепуха”. Лысенко: “Если не верите, посадите сами у себя кусты и там копайте сколько хотите, а здесь я вам копать не дам, мне это не нужно, я и так знаю, что корневая система едина. А кроме того, я вам скажу, что я буду на вас жаловаться за вашу клеветническую статью в журнале”. Дальше было совсем весело. Дело в том, что Лысенко сильно хрипел, а Сукачев плохо слышал и думал, что Лысенко продолжает настаивать на срастании корней. Диалог продолжался минут десять. Сукачев: “Все это чушь, срастания нет”, а Лысенко: “Я буду на вас жаловаться.”
Примирение не состоялось.
Учитывая сильную поддержку, которую имел Лысенко, отказаться от его предложения надо было как-то осторожно. Мы обсудили это на Президиуме и решили на предложение никак не откликаться.
В Москве быстро стало известно наше своеволие, и к нам приехала высокая комиссия во главе с Ольшанским проверять работу наших биологов. От нас требовали ликвидировать Институт цитологии и генетики и создать “мичуринский” институт, обещая поддержку людьми и деньгами. Я довольно бессвязно говорил о единстве науки, о соревновании направлений, о том, что мы все — за советскую науку, но против мистики.
Комиссия уехала ни с чем, но уже через неделю мне сообщили, что Хрущев сильно сердит на меня и склонен менять руководство СО АН СССР. Я узнал также, что Хрущев летит в Пекин на праздник 10-летия Китайской Народной Республики, а потом собирается заехать в Новосибирск, где будет проведена перестройка СО АН с ликвидацией “цитологии и генетики” и возможной сменой руководства Отделения. Сюда надо добавить, что после ссоры с совнархозом (из-за попытки присвоения наших строительных материалов) было организовано на имя Хрущева письмо колхозников, которые жаловались на новых прибывших ученых, “морганистов”, которые вместо пшеницы сажают сорняк якобы для научных целей и т.д., а нам-де такой науки не надо.
Надо было во что бы то ни стало перехватить Хрущева до его приезда в Новосибирск, где он может принять непоправимые решения. Через московских друзей я был включен в одну из делегаций в Пекин, где рассчитывал встретиться с Хрущевым и убедить его в правильности позиции СО АН.
Торжества в Пекине были воистину грандиозные, но я быстро понял сложность моей ситуации: во-первых, проникнуть к Хрущеву было невозможно, во—вторых, мою делегацию должны были возить по Китаю еще 10—15 дней, а сократить поездку тоже было нельзя, поскольку способов индивидуально уехать домой не существовало.
Я стал добиваться, чтобы из гостиницы меня соединили по телефону с резиденцией Хрущева. Портье говорил только по-китайски, и лишь через три часа меня соединили с Андроповым: “Спасите, помогите, мне необходимо срочно попасть домой.”. Через час Андропов сказал: “Завтра летит в Москву Суслов и он Вас возьмет, в 10 утра за Вами заедет посольская машина и доставит прямо на аэродром”.
Я подъехал, когда обменивались речами Хрущев и Мао Цзе Дун, а потом начались прощания. В толпе я пробрался к Хрущеву и на вопрос “А Вы чего тут?” ответил: “Никита Сергеевич, возьмите меня с собой”. Суслов: “Вы же договорились лететь со мной”. Я: “Да, но Вы летите на запад, а мне нужно на восток”. Смех. Так я попал в машину Хрущева (ИЛ—18), которая была специально оборудована — задняя половина не имела обычных кресел. Стол на две персоны, большой диван. В передней половине — обычное расположение; там разместились Шелепин, Ильичев. Я оказался с Хрущевым вдвоем. Самолет шел на Владивосток. Я старался занять Хрущева рассказами из области науки и быта ученых со времен Ломоносова, о том, как Шулейкин стал академиком, что такое “сельдетрон” и т.д.
Во Владивостоке провели неделю. Хрущев уезжал на объект, на даче оставались Шелепин, Ильичев и я. Гуляли по тайге, катались на лодке, купались, обсуждали мировые проблемы.
Когда вылетели из Владивостока, я спросил Хрущева, что бы он хотел посмотреть в Академгородке. “А Вы что предлагаете?” Я назвал вначале геологию, механику (струи высоких и сверхвысоких давлений, круговой лоток) и химию (катализ, сверхчистые материалы). План посещений воспринимался доброжелательно, но когда я назвал Институт цитологии и генетики, ситуация резко изменилась. Хрущев начал говорить со страшным раздражением о Дубинине и его сотрудниках, упомянул о попытке дать нам хороших практиков, но что именно я помешал этому. Хрущев прямо сказал, что при такой ситуации он резко уменьшит финансирование и прочее обеспечение Сибирского отделения. Мои попытки возражать только еще больше его раздражали. Он встал, ушел в другой конец салона, вызвал Ильичева и начал разбирать бумаги, подписывать постановления. Мы летели над горами Восточной Сибири, внизу проплывали отличные панорамы, а я никак не мог придумать, как выйти из положения. Так тянулись длинные два часа.
Когда Ильичев ушел, Хрущев заглянул в передний отсек и, обернувшись ко мне, сказал: “Там уже пообедали, может быть, и нам тоже пообедать?” Я ответил: “Как пожелает начальство”. Принесли закуску, Хрущев предложил: “Может выпьем?” Я: “Как начальство”. Уже после первой полбутылки коньяка настроение сильно улучшилось. Я сказал, что хоть я в сельском хозяйстве и генетике профан, но что Лысенко — мракобес и гад, я уверен. Я напомнил, как мой сотрудник по Украинской Академии наук Н.С. Сытый с помощью мокрого пороха баснословно дешево проложил каналы для осушения Ирпенской поймы под Киевом и как на комитете по Сталинским премиям, куда была представлена работа Сытого, Лысенко заявил, что взрывать нельзя — “земля живая, пугается и перестает родить”.
Хрущев рассказал, что ему лично Лысенко сильно напортил — когда на Украине был неурожай, Сталин снял Хрущева с поста секретаря ЦК компартии Украины и назначил Кагановича. Оказалось, что всю вину за неурожай Лысенко в своей записке Сталину приписал Хрущеву — Хрущев не слушал Лысенко. Хрущев тут же добавил, что когда он спросил Лысенко, как же тот мог написать такую вредную чушь, Лысенко ответил: “Я исполнял задание Политбюро (Сталина)”. Рассказывая это, Хрущев сказал: “Во многом, в чем Вы обвиняете Лысенко, он не виноват — он беспрекословно выполнял волю Сталина”.
Обед кончился в непринужденной товарищеской обстановке. Хрущев вспоминал, как на участке, мимо которого он ездил к себе на дачу, соревновались в урожае Лысенко и Цицин. Сначала впереди шел Цицин, но дождь с градом побил почти весь его урожай, а лысенковский остался цел, и окончательную, бесспорную победу одержал Лысенко. В ответ я рассказывал о разных ситуациях в ученом мире.
Визит в Академгородок прошел хорошо, все наши научные направления были одобрены. Институт цитологии и генетики с его кадрами и тематикой был сохранен, но все же было рекомендовано заменить директора. На совещании в узком кругу при участии Н.П. Дубинина директором был назначен Д.К. Беляев, тогда — кандидат биологических наук. Дубинин высказал желание вернуться в Москву, где ему была предоставлена возможность работать.
Два года спустя, когда Хрущев еще раз посетил Академгородок, вопрос об Институте цитологии и генетики кончился шуткой. Зайдя в сопровождении местного руководства (обкома и СО АН) в выставочный зал, он обратился ко мне с вопросом: “А где ваши вейсманисты-морганисты?” Я ответил: “Я же математик, и кто их разберет, который вейсманист, а который морганист”. На это Хрущев реагировал шуткой: “Был такой случай. По Грузинской дороге шел хохол, его остановили яро спорившие грузин и осетин и потребовали: “Рассуди нас. Что на небе — месяц или луна?” Хохол посмотрел на одного — у него за поясом кинжал, на другого — тоже кинжал, подумал и сказал: “Я ж не тутошний”. Общий хохот, дальше все смотрели выставку в хорошем настроении.
Что касается Д.К. Беляева, то, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Он стал великолепным директором института, крупным ученым и организатором науки. Достаточно сказать, что в последние годы академик Д.К. Беляев является заместителем председателя Сибирского отделения, а в 1978 году был избран президентом Международной генетической ассоциации.
ГЛАВА 10
СТАНОВЛЕНИЕ
Первые годы.
В 1960—1965 годах продолжалось и в основном было завершено строительство новосибирского Академгородка, создание экспериментальных стендов и установок, оснащение лабораторий. Одновременно в значительной части институтов были получены крупные научные и практические результаты.
В ноябре 1960 года было отмечено мое шестидесятилетие. Приехало много друзей из Москвы, Киева, Тбилиси. В эти дни у нас грянул мороз 35—40 градусов, и многим приезжим пришлось организовать подходящую одежду — валенки, полушубки. Среди приехавших были В.А. Кириллин, К.Н. Руднев, М.В. Келдыш, П.Л. Капица, А.А. Дородницын, А.Ю. Ишлинский. Два-три дня прошли быстро: обсуждались перспективы развития СО АН, связи Новосибирска с другими центрами, с Москвой.
Крупным событием было выездное заседание Президиума Академии наук в Новосибирске в сентябре 1961 года. Члены экспертных комиссий по наукам подробно познакомились с деятельностью наших институтов, дали оценку избранным направлениям и первым результатам исследований. В основном оценка была достаточно высокой. Президент Академии М.В. Келдыш, например, сказал: “Когда работа по созданию Сибирского научного городка будет доведена до конца, мы получим образцовое научное учреждение, громадный комбинат науки, который призван не только поднимать науку в Сибири, не только содействовать росту производительных сил Сибири, но и сыграть выдающуюся роль в развитии всей советской науки”. Выездное заседание Президиума всколыхнуло весь коллектив Отделения, вызвало большой энтузиазм.
Остановлюсь кратко на достижениях институтов Академгородка за этот первый период. Поскольку все написанное — воспоминания, а не отчет, то понятно, что я буду касаться только того, что мне наиболее близко.