Комичным и жалким одновременно оказался доклад профессора Некрасова, тогда уже глубокого старика. Он был посвящен математическим методам прогнозирования системы управления государством. Помнится, Некрасов начал так: “Двадцать лет назад я делал здесь же доклад — я доказывал, используя развитые мною методы, необходимость на Руси самодержавия. Месяц назад я перечитал рукопись и обнаружил ошибку: в одном месте вместо плюса я поставил минус. Я проверил все дальнейшие выкладки и внес в них необходимые исправления”. Профессор минут 50 писал на доске формулы, после чего заключил: “Теперь мною полностью доказана необходимость на Руси большевизма”.
Доклад был встречен молчанием.
Красочным эпизодом был доклад Люстерника по прямым (конечно-разностным) методам решения задачи Дирихле. Попытки решить эту проблему (крайне важную как для теории, так и для приложений ко многим проблемам механики сплошной среды) делались многими крупными учеными как у нас, так и за рубежом. Люстерник впервые решил ее полностью. Когда доклад был окончен, Степанов задал вопрос: “Лазарь Аронович, а Вы читали мемуар Лебега на эту же тему?” Люстерник: “Нет, не читал”. Степанов: “Очень жаль. Насколько я помню, там есть и ваш результат. Все это я говорю не в укор вам, Лазарь Аронович, а в похвалу Лебегу”.
Скоро стало известно, что ни у Лебега, ни у других авторов, занимающихся прямыми методами, теоремы Люстерника нет, хотя частные случаи рассматривались многими. Стало также известно, что собирается делать доклад молодая жена Степанова Юлия Рожанская. Началась интенсивная подготовка к контрудару по Степанову: 1) была доказана теорема более общая, чем теорема Рожанской, 2) нашли математика, лузитанца, который должен был играть роль Лебега.
Собрание Общества, как обычно, открыл Егоров и предоставил слово Рожанской.
Рожанская сильно волновалась; как на грех, у нее распустились волосы (длинные, густые, очень светлые). Все же доклад она кончила благополучно. Вопросы и ответы прошли гладко по программе, так же гладко прошли хвалебные речи Александрова и Урысона.
Затем с вопросом из гостей выступил Люстерник: “Известны ли Вам, Юлия Антоновна, последние топологические работы Л.?” “Нет, не известны”. “— Очень жаль, так как Л. доказал теорему, в которой Ваша содержится как весьма частный случай. Я это говорю не в укор Вам, а в похвалу Л.” Егоров: “Л. здесь присутствует — может быть, он нам расскажет о своем результате?”. На трибуну выходит Л., одет весьма неряшливо, к нижней губе приклеена недокуренная папироса, он довольно путано дает формулировку. Егоров предлагает заслушать Л. подробно на одном из ближайших заседаний Общества. Предложение принимается. Собрание расходится, исчезла и Юлия Рожанская. Оказались рядом Степанов, Привалов и я. Привалов: “Так что, зайдем, выпьем пивка?”. Степанов: “Да, ничего другого не придумаешь, домой мне лучше пойти попозже”. К нам присоединились еще Вениаминов и Кудрявцев. После первой кружки и нескольких анекдотов Степанов оживился: “Поведение Люстерника мне напоминает анекдот про гимназиста. Гимназист приходит к врачу-венерологу: “Доктор, заразите меня сифилисом.” Доктор: “Ты что, спятил?” “— Нет, мне это очень нужно.” “— Зачем?” “— Когда я заболею, я заражу гувернантку, гувернантка — папу, папа — маму, а мама — репетитора. Вот до него-то, подлеца, я и добираюсь!”
Путешествия. Организованная по инициативе A.M. Горького Комиссия по улучшению быта ученых — ЦЕКУБУ — устраивала также экскурсии. Первая была летом 1923 года в Крым. На следующий год побывали на Кавказе, а потом на Алтае и даже на Памире.
Мне сегодня интересно вспомнить Новосибирск, каким он был в 1925 году. Это была большая деревня. Строительство городских домов только начиналось. Мы взяли парусную лодку и по низовому ветру, по волнам, проплыли до Бердска. Обратно, хотя и по течению, пришлось идти на веслах — еле успели к поезду.
Утром приехали в Бийск. Город расположен в котловине, и весной, а часто и летом, улицы затопляли талые воды. Первую большую лужу встретили на вокзальной площади — лошадь шла по брюхо в воде, мы и вещи на телегах сильно подмокли. Состоялся диалог с возницей:
— Сильно грязно у вас в городе.
— Однако сейчас ничего, а месяц назад на главной улице лошадь утопла.
— Надо улицу мостить.
— Пробовали, однако мостовая утопла.
В Чемале наняли лошадей и через перевалы, через дикие леса, через речки и броды пробрались к горе Белуха.
“Институт талгенов”. Электротехнический институт имени Каган-Шабшая.
Во время нэпа началось привлечение специалистов из зарубежных стран. Приглашались также специалисты, уехавшие из России в начале революции, возвращались политические эмигранты. Приехал и один из наших парижских знакомых. Он добился разрешения организовать школу нового типа — “Институт талгенов” (талантов и гениев). Среди идей по организации такой школы была и весьма здравая — отбор и обучение по интересам и способностям. К обучению были привлечены профессора университета и крупных вузов, платили им больше, чем в государственных вузах. Деньги на содержание института организатор получал от нэпманов. Владелец передавал магазин институту, магазин считался государственным, с хозяина снимался налог, его дети могли поступать в вузы, а доход от магазина владелец и “Институт талгенов” делили пополам. Надо отметить, что, кроме детей нэпманов, набирали также детей неимущих родителей, причем этим детям платили стипендию. “Институт талгенов” просуществовал около трех лет и был закрыт за грубые нарушения финансовой дисциплины.
Примерно в то же время в Москву приехали профессор Шпильрейн (из Швейцарии) и инженер Каган-Шабшай (из Бельгии), оба — специалисты по электротехнике. Шпильрейн сразу получил кафедру в Московском высшем техническом училище (МВТУ). Он хорошо знал Каган-Шабшая и характеризовал его как малограмотного авантюриста. Благодаря знакомствам в Минпросе (Министерство просвещения) он отводил кандидатуру Каган-Шабшая от работы в московских вузах.
Каган-Шабшай избрал путь через промышленность, где у него оказались связи. Он организовал вуз нового типа — Электромашиностроительный институт им. Я.Ф. Каган-Шабшая. Для института он взял полуразвалившееся здание на углу Тверской и Тверского бульвара, бывший публичный дом. В качестве преподавателей (10—15 человек) он собрал профессоров и доцентов из разных вузов и дал им почасовую оплату, в полтора-два раза более высокую, чем в обычных вузах. Прием в институт происходил через две недели после приема в другие московские вузы. Требовались знания по математике и физике в объеме средней школы, причем прием не зависел от социального положения поступающих — принимали и детей нэпманов, священнослужителей, из семей военных царской армии и т. д. Зачисленный в институт сразу поступал на завод в качестве рабочего с четырехдневной рабочей неделей. Всю зарплату он был обязан сдавать в институт. Весь аппарат института состоял из директора (Каган-Шабшай) и секретарши.
При встречах в профессорской МВТУ со Шпильрейном, знавшим, что я преподаю у Каган-Шабшая, сразу начинался разговор о новом вузе. Я, как правило, молчал, а Шпильрейн поносил Каган-Шабшая как безграмотного самоучку и авантюриста. Шпильрейн: “У Шабшая есть учебник, где утверждается, что теплопроводность не зависит от материала. Я предлагаю Шабшаю суд Божий — на Красной площади развести два костра, над одним костром положить медную плиту, а над другим — той же толщины асбестовую. Я сяду на асбестовую, а Шабшай — на медную. Бог должен нас рассудить — кто дольше усидит, тот и прав”. Несколькими минутами позже: “Такой суд бесполезен — Шабшай сгорит, но не слезет”.
Много лет спустя я предложил аналогичный “суд Божий” министру, который был одним из инициаторов строительства целлюлозного комбината на Байкале. Я случайно встретился с ним у знакомых. При общих разговорах была затронута проблема загрязнения Байкала — естественно, между нами начался спор. Чтобы кончить надоевшую всем дискуссию, я сказал: “Предлагаю передать наше разногласие на суд Божий — на одном из публичных заседаний мы садимся за стол в президиуме рядом. Перед Вами ставится бутылка с водой, которую Вы с завода сбрасываете в Байкал, передо мной — такая же бутылка с коньяком. По знаку председателя нам наливают по стакану — Вам воду, мне коньяк. По воле Божьей, кто не прав, тот свалится под стол первым”. Однако “суд Божий” не состоялся, а министр скоро перешел на другую работу.
Шпильрейн не мог вынести сосуществования с Шабшаем и поднял вопрос о его вредной деятельности на коллегии Наркомпроса. Коллегия приняла решение о закрытии шабшаевского института.
Шпильрейн праздновал победу, но совсем недолго. Шабшай через руководящих работников заводов собрал большой материал о сравнительной эффективности подготовки инженеров в МВТУ и в институте Шабшая:
1) подготовка каждого инженера в МВТУ обходилась государству (с учетом стипендии студентам и зарплаты преподавателям) в несколько тысяч рублей, а в институте Шабшая она не стоила государству ничего;
2) после окончания студент Шабшая имел, кроме неплохой теоретической подготовки, четырехлетний производственный опыт — от рабочего до самостоятельного инженера. В итоге на головных электротехнических заводах руководящие посты заняли “шабшаевцы”, а “шпильрейновцы” оказались на два-три “этажа” ниже.
С этим материалом Шабшай проник к Сталину. Проверка подтвердила данные Шабшая. Наркомпросовцы получили выговоры, и им было приказано всю систему вузов перевести на систему Каган-Шабшая.
Победа Шабшая оказалась также непрочной. В вузах начались студенческие волнения, так как в новой системе грубо нарушались профсоюзные нормы труда. Сам Каган-Шабшай оказался замешанным в нарушении ряда законоположений и был переведен на рядовую работу на завод.
В этих экспериментах по образованию интересен поиск: привлечение к преподаванию сильных ученых, работа студентов на предприятиях (сейчас мы их назвали бы базовыми). Организаторы этих новых вузов поняли главное: поточная, стандартная система не годится для производства такой тонкой “продукции”, как специалисты, здесь нужен новаторский подход.