В этот же период обострилась проблема флаттера и несколько позже — шимми. Флаттер — это вибрация крыла самолета, которая внезапно возникала при достижении определенной скорости. Самолет буквально рассыпался в воздухе. Другой враг — “шимми” — подстерегал самолет во время посадки. Начинало вибрировать, “танцевать” переднее колесо, самолет “уводило” с бетонной посадочной полосы, происходила катастрофа. Оба эти эффекта стали тормозом на пути к увеличению скоростей полета, главными причинами аварий. И в обеих группах проблем остро ощущался недостаток в теоретических исследованиях.
Нужно было срочно привлечь к работе в ЦАГИ серьезных математиков и механиков, заинтересовать их. С.А. Чаплыгин и его заместитель профессор А.И. Некрасов пригласили Л.Н. Сретенского, Д.П. Гроссмана. При моем участии на постоянную работу в ЦАГИ пришли М.В. Келдыш, Л.А. Люстерник, А.О. Гельфонд, Л.И. Седов, Г.И. Петров.
С переводом в ЦАГИ Седова возникли сложности. Его пригласил А.И. Некрасов, который знал Седова по университету. Седов подал документы, но на запрос ЦАГИ из профкома мехмата МГУ на него пришла резко отрицательная характеристика.
Некрасов принял меры, Седов вновь заполнил подробную анкету и вновь был отклонен характеристикой мехмата МГУ. Отдел кадров ЦАГИ опять наложил вето. При встрече Седов рассказал мне про свою беду. На следующий день в ЦАГИ я рассказал об этом Соколову (начальнику отдела гидродинамики, бывшему секретарю парткома ЦАГИ). Я дал полную характеристику Седову, оценив его очень высоко, а также объяснил, почему профком мехмата МГУ не переносит Седова — “такой у него характер”. Соколов: “Давайте анкету, остальное устрою”. Седов уперся: “Я дважды заполнял анкету, хлопотал сам Некрасов, не выйдет и у вас”. Все же я уговорил Седова, анкета была заполнена, а назначение Соколов провел, в обход МГУ, за два дня.
Занятная ситуация получилась с М.В. Келдышем (ему было тогда двадцать лет). После того как Келдыш был зачислен в штат сотрудников ЦАГИ, об этом узнал Н.Н. Лузин. При встрече с отцом Келдыша (они были хорошо знакомы по совместной работе в Иваново-Вознесенске) он начал выражать сочувствие по поводу постигшей его сына беды. Келдыш-отец забеспокоился и спросил, что же случилось? Ответ Лузина: “Ваш сын попал к Лаврентьеву, который его погубит — уведет Вашего сына, очень способного к большой математике, в прикладную математику, на мелкие задачи”.
Опасения Лузина оказались напрасными. Собранная в ЦАГИ сильная группа молодых теоретиков удачно сочетала занятия большой математикой с решением чисто технических задач. Кроме названных мною, в ЦАГИ сотрудничали А.А. Дородницын, Н.Е. Кочин, С.А. Христианович. Почти все члены этой группы стали впоследствии академиками и прославили советскую науку, а Мстислав Всеволодович Келдыш, за которого так боялся Лузин, стал президентом Академии наук СССР.
В ЦАГИ было решено огромное количество проблем первостепенного значения для развития авиационной техники: вибраций (М.В. Келдыш), больших скоростей (С.А. Христианович), глиссирования (Л.И. Седов), удара об воду и подводного крыла (М. В. Келдыш и М.А. Лаврентьев). При этом было получено много важных фундаментальных выводов о свойствах движения жидкостей и газов.
Из работы в ЦАГИ я вынес для себя лично, во-первых, опыт приложения чистой математики к важным инженерным задачам и, во-вторых, ясное понимание, что в процессе решения таких задач рождаются новые идеи и подходы в самих математических теориях.
Создание мощной экспериментальной базы ЦАГИ и привлечение к работе “чистых” математиков и механиков были весьма дальновидными решениями. Можно смело утверждать, что именно это вывело нашу страну на передовые позиции в области авиационной техники.
Никто из нас в те годы не помышлял о Сибири, но многим предстояло поработать там. Забегая вперед, скажу, что в первый же год войны многие научно-исследовательские учреждения и вузы Москвы были перебазированы в сибирские города. С.А. Чаплыгин, В.П. Ветчинкин, Д.Ю. Панов переехали в Новосибирск; Г.И. Петров работал в Барнауле. С.А. Чаплыгин, уже тяжело больной, стал почетным председателем Новосибирского комитета ученых по мобилизации сил на борьбу с фашистскими захватчиками. В 1942 году он скончался и похоронен в Новосибирске.
Что касается меня и Христиановича, то когда мы оба через два с лишним десятка лет приступили к организации Сибирского отделения Академии наук, то в числе первых институтов, строившихся в Новосибирске, был Институт теоретической и прикладной механики. Во главе его встал С.А. Христианович. Этот институт стал крупной базой для аэрогазодинамических исследований. Конечно, здесь немало помог опыт ЦАГИ.
Принцип относительности. К 1935 году принцип относительности Эйнштейна был принят почти всеми ведущими физиками. Однако среди ряда крупных ученых других специальностей этот принцип рассматривался как неудачная схоластическая модель, которая не найдет себе применения в настоящей физике. У нас из очень крупных ученых против принципа были настроены академик С.А. Чаплыгин, физик Тимирязев и многие философы, которые считали, что принцип относительности противоречит марксизму. Один одесский физик на базе классической теории провел ряд расчетов и “показал” несостоятельность принципа относительности. Этого физика поддержали Чаплыгин и Тимирязев, ему устроили персональную стипендию на длительный срок. По истечении срока была создана комиссия во главе с академиком Иоффе. Комиссия должна была принять одно из трех решений: 1) работу одобрить и опубликовать; 2) работу продолжить; 3) работу закрыть (выплату стипендии прекратить).
Комиссия собралась в конференц-зале Физического института (академика Лебедева). На заседание были приглашены ученые из разных НИИ Академии наук. После доклада автора начались выступления — резко отрицательные (М.А. Леонтович, И.Е. Тамм, A. M. Ляпунов) и положительное — Тимирязев. Иоффе начал задавать Тимирязеву вопросы, которые были придуманы очень хитро. Отвечая на эти вопросы, стараясь поддержать автора, Тимирязев сам запутался и стал давать ответы, противоречащие теории.
В июле 1934 года состоялся Всесоюзный математический конгресс в Ленинграде. Съехалось много математиков со всех концов Советского Союза, больше всего было москвичей. В это время было уже известно о переезде Академии наук из Ленинграда в Москву. В перерывах между заседаниями, за обедом, за ужином, в разных компаниях обсуждались вопросы перестройки Стекловского института. Тогда же мне было предложено возглавить отдел теории функций комплексного переменного, что и было окончательно реализовано в 1937 году.
До съезда, по приглашению Н.И. Мусхелишвили, я с семьей провел несколько месяцев в Тбилиси (где я читал лекции). Из Ленинграда я поехал к семье в Шови, где мы гостили у моего ученика Г.Я. Хажалия. К нам присоединились мои родители, Н. Бари и М. Келдыш. Мы отлично провели время, поднимались в горы, гуляли по ущельям. Мы с Келдышем и во время наших прогулок, и сидя на берегах горных речек, обсуждали разные подходы к постановкам и поискам решений интересовавших нас проблем. Несколько позже (уже в Москве) мы услышали доклад члена-корреспондента Н.М. Гюнтера об условиях существования граничных нормальных производных гармонических функций. Докладчик признался, что безуспешно ищет решение поставленной задачи уже около десяти лет. После доклада мы с Келдышем уединились в кабинете и за два часа дали полное решение.
В составе института в Москву переехал большой отряд ленинградских математиков: И.М. Виноградов, Н.Е. Кочин, П.Я. Полубаринова-Кочина,
С.Л. Соболев, Б.Н. Делоне, Б.И. Сегал, В.Д. Купрадзе. Директор института, один из крупнейших современных математиков, Иван Матвеевич Виноградов сразу установил прямую связь со школой Лузина, и основное ядро лузитанцев вошло в состав Стекловского института. Там стали работать С.Н. Бернштейн, сам Н.Н. Лузин, а также А.Н. Колмогоров, А.Я. Хинчин, А.О. Гельфонд, Л.П. Шнирельман, П. С. Новиков и другие.
С переездом в Москву институт стал главным математическим центром СССР, центральным штабом советской математики. Он сыграл и продолжает играть исключительную роль в расширении научных исследований, развитии новых направлений, в связях математики с физикой и механикой, в создании общественного мнения среди ученых-математиков.
Перевод Академии наук в Москву стал большим событием. Изменился характер ее деятельности, Академия повернулась в сторону задач, связанных с жизнью. В эти же годы началась работа по подготовке кадров — были организованы аспирантура и докторантура, в том числе на базе Стекловского института. Здесь, в частности, защитил докторскую диссертацию М.В. Келдыш. Мы с ним много встречались, обсуждали различные проблемы и часто приходили к решению совместно. Во всяком случае, нас почти всегда и хвалили, и ругали вместе.
У стекловцев установились тесные связи со школой Н.И. Мусхелишвили. Я, например, руководил аспирантами из Грузии, часто ездил в Тбилиси.
Мне удалось в то время подойти к теории квазиконформных отображений пространственных областей. В последующие годы эта теория получила большое развитие. Она оказалась богатой связями с дифференциальной геометрией, дифференциальной топологией и другими разделами математики, активно разрабатываемыми в настоящее время.
Однако спокойная работа в “Стекловке” по чистой математической тематике продолжалась недолго. Приближалась вторая мировая война.
1937 — 1939 годы были весьма напряженными. У нас шла перестройка в оборонной промышленности и в армии. В институты Академии наук стали обращаться за консультациями из оборонных НИИ и КБ.
Д.Ю. Панов познакомил меня с Д. А. Вентцелем, заведующим кафедрой артиллерии Военно-Воздушной Академии имени Н.Е. Жуковского. С Вентцелем у нас быстро установилась большая дружба, продолжавшаяся вплоть до его неожиданной смерти в 1951 году.
Д.А. Вентцель был одним из самых эрудированных специалистов не только в области артиллерии, но и в смежных областях. Будучи связанным с рядом предприятий, я пытался по-новому подходить к поставленным ими задачам, старался максимально упрощать математические модели. Когда приходила в голову новая идея, я шел к Вентцелю. Большей частью после моего рассказа Вентцель давал совет в одном из трех вариантов: первый — проч