Эдвард встал из-за стола, подошел к окну. Внизу, на Уолл-стрит, собирались толпы людей. Полиция пыталась поддерживать порядок. Кто-то плакал, кто-то кричал, кто-то просто стоял в оцепенении.
За его спиной тихо всхлипывала миссис Уиллоубрук. Ее собственные скромные сбережения, вложенные в акции по его совету, тоже превратились в пыль.
— Мистер Харден, — она вытирала глаза носовым платком, — звонила ваша супруга. Спрашивала, когда вы вернетесь домой.
Домой. К Маргарет и детям. Как он скажет им, что дом больше не их? Что Салли не получит новую куклу, а Томми не сможет поступить в частную школу? Что вместо роскоши их ждет нищета?
Эдвард открыл ящик стола, достал пистолет «Кольт», который держал на случай ограбления. Черный металл холодил ладонь.
Но нет. Это будет слишком жестоко для мисс Уиллоубрук. Да и полиция начнет расследование, что причинит семье дополнительные страдания.
Он убрал пистолет, взял шляпу и направился к двери.
— Мистер Харден, куда вы? — спросила секретарша.
— Прогуляться, мисс Уиллоубрук. Подышать свежим воздухом.
Эдвард поднялся на лифте на тридцатый этаж, затем по служебной лестнице на крышу. Октябрьский ветер трепал полы его пальто. Город расстилался внизу, равнодушный к личным трагедиям.
Он достал из кармана фотографию семьи, Маргарет, Томми и Салли улыбались на ступенях их дома. Дома, который уже не принадлежал им.
«Простите меня,» — прошептал Эдвард и сделал шаг вперед.
Эдвард Харден стал одним из первых, но не последним, кто в тот черный вторник не смог пережить крах своих надежд и мечтаний.
Я проснулся за полчаса до рассвета, хотя будильник должен зазвонить только в половине седьмого.
Внутренние часы разбудили меня, организм чувствовал приближение исторического момента. За окнами особняка на Пятой авеню царила предрассветная тишина, но я знал, что через несколько часов эта тишина взорвется самой большой экономической катастрофой в истории человечества.
Поднявшись с кровати, обтянутой шелковым покрывалом, я подошел к высоким окнам спальни. Манхэттен еще спал, лишь редкие огни мерцали в окнах ранних пташек. Уличные фонари отбрасывали желтые круги света на пустые тротуары.
О’Мэлли уже ждал меня в столовой с утренним кофе и стопкой европейских телеграмм. Его обычно невозмутимое лицо выражало напряжение, ирландец чувствовал приближающуюся бурю не хуже меня.
— Босс, — он протянул мне чашку дымящегося кофе в фарфоровой чашке с позолоченной каймой, — новости из офиса. Сводки из Лондона пришли час назад. Британцы начали массовую распродажу еще до открытия наших торгов.
Я пробежал глазами по телеграммам, отпивая крепкий кофе. Barclays Bank, Lloyds, National Provincial, все крупнейшие британские финансовые институты одновременно избавлялись от американских активов. Объем только утренних продаж оценивался в шестьдесят миллионов долларов.
— А немцы?
— Deutsche Bank подтвердил отзыв всех краткосрочных кредитов американским корпорациям. Плюс швейцарцы присоединились к распродаже. Общий объем европейского давления может достичь ста двадцати миллионов долларов.
Я отложил телеграммы, допил кофе. Цифры впечатляли даже меня, а я знал, что произойдет. Continental Trust проделал титаническую работу по координации европейского выхода.
В половине седьмого я оделся в темно-синий костюм от Brooks Brothers, повязал черный галстук с тонкими серебристыми полосками и надел золотые запонки с сапфирами. Сегодня мне понадобится вся возможная уверенность в себе.
Паккард ждал у подъезда, Мартинс сидел за рулем с каменным лицом. По дороге в офис я наблюдал за утренним Нью-Йорком, еще не подозревающим о грядущей катастрофе. Газетчики раскладывали свежие номера на углах, торговцы кофе готовили тележки, клерки спешили к метро с портфелями под мышкой.
«Последнее спокойное утро в их жизни,» — подумал я, глядя на прохожих.
В офисе меня ждала мисс Говард с утренними сводками и кофе. Ее обычно безупречная прическа была слегка растрепана, она тоже провела бессонную ночь, отслеживая европейские новости.
— Мистер Стерлинг, — она положила на стол папку с документами, — поступили звонки от семнадцати клиентов. Все просят срочных консультаций.
— Сегодня консультировать уже поздно, — ответил я, просматривая список. — Кто не послушался наших рекомендаций вчера, сегодня потеряет все.
Я включил прямую телефонную линию с биржей, установленную специально для сегодняшнего дня. В трубке раздался голос Джимми Коннорса, моего информатора на паркете.
— Билл, обстановка хуже некуда! — его голос дрожал от возбуждения. — Европейские ордера на продажу поступают непрерывным потоком уже полчаса! Goldman Sachs, Lehman Brothers, все крупные дома готовят к выбросу колоссальные пакеты!
— Какие объемы, Джимми?
— Предварительные данные говорят о продажах минимум на пятьдесят миллионов долларов в первый час торгов! И это только начало!
В девять тридцать точно зазвенел колокол, открывающий торги на Нью-Йоркской фондовой бирже. Я включил тикер и приготовился к зрелищу.
Первые минуты обманывали. Цены открылись с небольшим снижением, Radio Corporation по семьдесят шесть долларов вместо вчерашних семьдесят восемь, General Electric по двести семь вместо двести десять. Казалось, что рынок держится.
Но я знал, это затишье перед ураганом.
В девять сорок пять тикер заработал быстрее. Звук стал более частым, почти лихорадочным.
RCA — 74… 71… 67…
GE — 203… 197… 189…
STEEL — 198… 192… 184…
— Началось, — тихо сказал я, наблюдая за цифрами.
О’Мэлли подошел к тикеру, изучая ленту:
— Босс, скорость падения впечатляет даже меня. Я впервые такое вижу.
Ко мне в кабинет вошли старшие брокеры и партнеры. Прескотт молчал, не говоря ни слова. Хендерсон только и мог, что растерянно пожимать плечами.
К десяти утра стало ясно, что происходит нечто беспрецедентное. Доу-Джонс потерял уже двадцать пунктов, но главное — объем торгов. За полчаса почти миллион акций сменили владельцев. Обычный дневной оборот проходил за тридцать минут.
В половине двенадцатого я решил лично отправиться на биржу. Нужно увидеть историю собственными глазами.
— О’Мэлли, едем на Уолл-стрит. Хочу посмотреть на крах изнутри.
— Босс, там может быть опасно. Толпы, паника…
— Именно поэтому нужно ехать. История не прощает пропущенных моментов.
Мы выехали к бирже на запасном автомобиле, скромном Ford Model A вместо заметного Паккарда. По дороге я наблюдал за изменением атмосферы города.
У газетных киосков собирались толпы, люди жадно читали экстренные выпуски с заголовками о «биржевой панике». Возле банков начинали формироваться очереди, первые признаки набегов вкладчиков.
У здания биржи на Уолл-стрит, 11 собралась огромная толпа. Сотни людей, брокеры, клерки, частные инвесторы, просто любопытные, окружили массивное здание из белого мрамора с коринфскими колоннами.
Полиция пыталась поддерживать порядок, но атмосфера накалялась с каждой минутой. Кто-то плакал, кто-то кричал, требуя объяснений. Пожилой мужчина в потертом пальто размахивал сертификатом акций, выкрикивая: «Мои сбережения! Все пропало! Двадцать лет экономил!»
Молодая женщина в элегантном костюме рыдала, прижимая к груди кожаную сумочку: «Приданое дочери! Верните мне приданое дочери!»
Мы с О’Мэлли протолкались к служебному входу. Мой пропуск старшего брокера открыл дверь в торговый зал, сердце американской финансовой системы.
То, что я увидел внутри, превзошло самые мрачные ожидания.
Торговый зал Нью-Йоркской фондовой биржи представлял собой картину абсолютного хаоса. Высокие потолки с лепниной, мраморные колонны и величественные окна, обычно создававшие атмосферу солидности, теперь казались декорациями к спектаклю о конце света.
Сотни брокеров носились между торговыми постами, размахивая бумагами и выкрикивая ордера. Их голоса сливались в единый рев, напоминающий шум разбушевавшегося океана. Мальчики-посыльные бегали как угорелые, разнося телеграммы и записки между брокерами.
У каждого торгового поста собирались толпы. Брокеры практически дрались за право выполнить ордера на продажу. Я видел, как один из них, седой мужчина с аристократическими манерами, плакал прямо на рабочем месте, получив очередной маржин-колл.
— Продаю Steel! Десять тысяч акций! Любая цена! — кричал молодой брокер, его белоснежная рубашка промокла от пота.
— У меня двести тысяч General Motors! Кто покупает? — вопил другой, размахивая пачкой сертификатов.
— Радио! Кто покупает Радио? Семьдесят, шестьдесят, пятьдесят долларов! — третий брокер практически умолял найти покупателей.
Я подошел к большой доске, где мелом записывались котировки. Цифры менялись каждые несколько секунд, и все они показывали падение:
U. S. STEEL: 184… 178… 169… 158…
GENERAL ELECTRIC: 189… 175… 162… 148…
RADIO CORP: 65… 58… 51… 44…
Клерк у доски, молодой парень лет двадцати, едва успевал стирать старые цифры и писать новые. Его руки тряслись от напряжения, мел ломался в пальцах.
— Сэр! — он обернулся ко мне. — Вы не знаете, когда это закончится? Я здесь уже четыре часа, и все только хуже!
— Закончится к вечеру, — ответил я. — Но будет еще хуже.
В центре зала возвышалась кафедра председателя биржи. Ричард Уитни, вице-президент биржи, стоял там с мегафоном, пытаясь координировать торги. Его лицо было красным от напряжения, голос охрип.
— Джентльмены! — кричал он. — Прошу соблюдать порядок! Биржа продолжает работать!
Но его слова тонули в общем хаосе. Брокеры больше не слушали официальных лиц, каждый пытался спасти себя и своих клиентов.
Я заметил Джимми Коннорса у поста Radio Corporation. Он увидел меня и протолкался сквозь толпу.
— Билл! — он схватил меня за рукав. — Это безумие! За три часа продано уже восемь миллионов акций! Это больше, чем за любой целый день в истории!