Матушка скрылась в дверях.
– Вот чертовщина-то! – обожгло Ивана.
Когда он очнулся, метель уже успокоилась. Он глянул в окно и опять удивился безлюдью и жуткому безмолвию когда-то многолюдной деревни, насчитывающей более сорока домов. Солнечные лучи поползли по стенам просторной избы, и горница казалась наполненной мутной водой.
«Это от пыли», – решил Иван.
Он с трудом поднялся, глянул в окно. Со стороны соседней избы прямо к его калитке тянулись следы соседа Тимофея-Шустрого. Так его прозвали за то, что любое дело, за которое он брался, всегда оборачивалось только в его пользу.
В передней горенке сначала послышался кашель, потом старческий шепот.
– Господи, внемли молитвам раба Божьего…
– Тимофей? – тихо спросил Иван Иванович.
Из передней вышел седой старый человек, роста маленького, внешности непримечательной, но с бегающими глазами, как будто он всю жизнь просидел в тюрьме, но так и не мог додуматься, как из нее выбраться.
– Здорово, Иван! В щель твою туды… – с ухмылкой проговорил он, подходя к старинной деревянной кровати. – Крепкий у вас род, сохатиный… Очнулся, значит? Видать, не судьба… Ну, теперь вылечим!
Ивану не по себе стало от этих слов. «Может, это и не сон был», – с тревогой подумал он, вспомнив совет матушки.
– А ну-ка, парень, сбрось-ка одеяло да на живот ляг, – неожиданно скомандовал Тимофей.
Иван Иванович повиновался.
– Та-ак! Внутри будто медведь храпит… Щас я лекарство принесу…
На глазах Ивана навернулись слезы – от страха перед вещим сном.
– Ты чего разнюнился?
– Тошно мне, я жить не хочу, – шепотом ответил Иван и, вспомнив наказ матушки, разревелся. – И туда идти страшно…
– Ишь ты, забрало, видно… Да не дадим мы тебя просто так спровадить, никак не дадим, – как-то очень жутко и угодливо улыбнулся Тимофей, шаря глазами по избе. – Домик у тебя хороший… пятистенный, печка добрая… живи пока… Я тебе угождать буду… Женка-то твоя все по больницам валяется. Да ежели и воротится – какой от нее прок?!
– Что значит «ежели воротится»? – растерянно спросил Иван. – Ты мели языком, да меру знай!
– Ладно-ладно… я сейчас тебя своим снадобьем вмиг на ноги поставлю.
– Тошно мне, – опять со слезой в голосе сказал Иван. – Принес бы мне лучше бутылочку самогона…
– Вот заладил, – с досадой пробурчал Тимофей. – А дом-то матушки на кого оставишь? Он же у тебя сосновый просмолок, веки вечные простоит.
– На тебя оставлю, Тимофей Гаврилович, на тебя, дедушка! – выкрикнул Сизарев, да так громко, что дед перекрестился. – Давай бумагу скорей, сейчас завещание нацарапаю!
Старик оторопел.
– Ох-хо-хо… Ты что, и впрямь отходишь?! Тимофея из горницы словно ветром сдуло.
– Про бутылку не забудь! – крикнул вслед Иван Иванович, а про себя подумал: «Да это не старик, а людоед в законе!»
Тимофей воротился в горницу бесшумно.
Иван даже не слышал шагов, а когда открыл глаза, то увидел близко склонившееся лицо и крысиные темные глазки «заботливого» старика.
– Вот, Ваня, два листка бумаги принес да авторучку до отказа заправил, – зашептал Тимофей, краснея от счастья и предвкушая новое приобретение.
– Зачем два листка? Мне одного хватит.
– Так ведь дом-то ого-го, половецких корней! Тут утвари – от четырех поколений, одни кресла резные чего стоят… Иконы…
– Тебе, все тебе отпишу, отрада моя краснощекая, – еле слышно выдавил Иван Иванович и закрыл глаза.
– Ох, Ванюша, совсем ты плох, – засуетился Тимофей. – А я-то, старый дурак, снадобье взял, а про самогонку забыл! Да ты не серчай на дедушку Тимофея… Хи-хи… Я щас сбегаю…
Дед возвратился действительно очень быстро.
– Мне для тебя и литру не жалко! Я ведь, голубчик, тебя со всеми почестями, – вдруг зашептал он. – У меня и домовинка готова… который год в избе покоится, из осины отстройной, сам парил… Ты только, в щель его туды… подробнее напиши, чего мне оставляешь, с пояснениями. Дескать, сначала двоюродные дядья померли, потом отец родной, давно это было, потом матерь…
– А жена? – спросил Иван.
– Жена, жена… Вот заладил, – рассердился дед. – Ее уже, почитай, что нету.
– Ну что ж… Давай бумагу, – Иван Иванович чуть поднялся с подушки и, взяв у старика авторучку, кое-как нацарапал завещание на дом и все имущество, которое в нем находилось. – Вот и все… Только у меня еще одна просьба есть…
– Говори, говори, Ванюша. Любую просьбу выполню, – старик попытался незаметно взять завещание из рук Сизарева.
– Не торопись, Тимофей Гаврилович. Дело-то ведь очень серьезное… – Иван Иванович сунул бумагу под одеяло. – Я ведь тебе даром дом отдаю, а стоит он миллионы…
– Так-то оно так… Что ж за претензия у тебя?
– Прошу тебя, Тимофей Гаврилович, баню истопить жаркую, по-черному…
– По-черному так по-черному… – угодливо поддакнул старик.
– Снадобье я твое принял, вдруг поможет…
– Должно помочь. Но на всякий случай завещание пусть покамест у меня будет, как у твоего старшего наставника, ну, а ежели дело решится в твою пользу…
– Ладно, бери… – Иван Иванович достал бумагу из-под одеяла, протянул деду. – Но чтоб баня сейчас же была.
Старик дрожащей рукой взял завещание, поспешно положил в карман.
– Бегу, топить бегу!
– Двери закрой! – крикнул ему вслед Сизарев, но старик то ли в самом деле не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.
– О-го-го… Вот ведь налим-то клюнул, – радовался он, приближаясь к своему дому. – Это ж уму непостижимо! Одних окон двадцать четыре штуки, сеновал на восемнадцать возов, светелка поднебесная! Ежели дело выгорит, терем покойника продам, другую хозяйку смекать буду, а эту, как инвалида, в дом для престарелых, а то и к сыну в Нарьян-Мар…
– Марея, где домовина моя? – спросил он, войдя в натопленную горницу своего дома.
– На чердаке, Тимоша, а что? – насторожилась старуха.
– Ты чего накуксилась? Я ж не для себя ее спрашиваю.
– А говорил, что последнюю домовинку для себя присмекал.
– Э-э, размечталась! Еще чего!
– А кому ее тогда? – удивилась старуха.
– Да Ваньке Сизареву… На ладан дышит, Христом Богом просил позаботиться…
– Ой, Тимоша!
– Не веришь? – Тимофей достал завещание. – Читай, ежели не веришь…
Старуха надолго уткнулась в писанину.
– Тридцать лет рядом, а не привыкну, – сквозь зубы процедила она. – Такого загребущего во всем свете нету! – Она положила завещание на край стола, и глаза ее округлились. – Значит, в свою копилку еще один дом сгреб?
– И дом, и Ваньку со всеми потрохами! По заказу одной дамочки. Электропилу, говорит, за его кишки получишь. А за почки – телевизор.
– Кто такая?
– Да баба тут одна с автоматом… из демократического центру…
– У меня после твоих баб сна нет.
– Ну ладно, зажужжала оса, уходи под небеса! Просто я людям добром за добро плачу.
На второй день метель опять усилилась, и в горенке заметно похолодало. Самочувствие Ивана Ивановича не улучшалось. Он принес дров из сарая, вновь затопил печь, плиту и, облив длинное полотенце самогоном и остатками водки, несколько раз обернул его вокруг себя.
Задрожав всем телом, он надел поверх полотенца овчинную безрукавку и, укрывшись ватным одеялом, задремал. Сколько времени, он не знал. Очнулся он от какого-то странного шороха. Он приоткрыл глаза. В сумерках просторной горницы у двери стоял большой гладко оструганный белый гроб. Рядом Тимофей протирал крышку гроба.
– Ванюша. Или уж не слышишь меня? – спросил старик.
Иван Иванович не открывал глаз и не отвечал. Компрес на самогонном питье делал свое дело. Температура спала, но слабость не покидала.
Тимофей включил транзистор. Иван от неожиданности открыл глаза, уловил колючий, настороженный взгляд Тимофея.
– А-а-а, Тимофей Гаврилович! Чего смекаешь?
– Да вот, сам видишь, домовина хоть куда… Мы-то свое слово завсегда держим…
– Ты на что намекаешь?! – не выдержал Иван. – Что я в срок не уложился, не умер еще?
– Господь с тобой, – забеспокоился Тимофей. – Чего обижаться?..
– Да ты, я вижу, Тимофей Гаврилович, после моего завещания совсем башку потерял! – прохрипел Си-зарев. – Или она у тебя всегда только думками о наживе набита?
– О чем мне думать? – усмехнулся старик. – О красе лесов, полей и рек?
– Поубавь музыку-то! – сказал Иван. – Как же это получается?! – никак не мог успокоиться Иван. – Вырос ты, Тимофей Гаврилович, на земле, предки твои в голодный год ершом последним делились, мякиной… Когда хворь подкашивала, всей деревней лечили от злых недугов! А с тобой-то что случилось? Как ты от людей отбился?
– Такие вот грамотеи, как ты, и отпихнули меня, сначала от землицы, а потом и от человеков! – неожиданно вспылил дед, вглядываясь в глаза Сизарева. – Понял я однажды, что можно без особого труда жить и в довольствии.
– Хорошо у тебя, Тимофей Гаврилович, все складывается, – прошептал Иван, ощущая все большую и большую слабость во всем теле. – Только скажи честно: тебе не жаль меня? Ведь я мог еще и пожить…
Старик задумался и, не ожидая такого вопроса, даже немного растерялся.
– Оно, может, и жалко, но сам посуди, хворь-то свое возьмет… А не имей я твоего завещания – все здесь прахом пойдет… А так я на твой дом «Буран» новый куплю, мотор подвесной, лодку-алюминьку. Главное, Ванюшенька, никого, кроме меня, не осталось. Я теперича полный хозяин во всей деревне.
Иван Иванович закрыл глаза от слабости, неожиданно прослезился.
Скрипнула дверь, и холодная струя морозного воздуха просочилась в избу.
«Значит, Тимофей Гаврилович ушел… Выжидать ушел… Хорошо, что самогон еще есть… Надо лечиться», – подумалось Сизареву.
Он кое-как поднялся с постели, глянул на домовину, подсунул под нее половик, чтобы легче скользила по полу, потянул ее к выходу и выбросил на крыльцо.
– Вот так-то лучше… – и на душе у него полегчало. Он лег в постель и погрузился в дрему.