Во сне он опять увидел старуху. Она приветливо улыбалась, а потом вдруг стала молодеть.
– Чудак ты, Ваня, – вкрадчиво прошептала она. – Ценишь доброту выше богатства… Ведь богатство – вечность, а доброта – всего мгновение радости…
Иван Иванович хотел возразить, но не смог пошевелить губами и проснулся. В сумерках огляделся, и по телу пробежала дрожь: в остывшей горнице, в том же углу, на прежнем месте стоял проклятый гладко оструганный гроб. Только на этот раз одна половина его была аккуратно покрыта белым саваном, а в изголовье гремел металлической музыкой транзистор.
Иван поднялся с постели, наощупь выключил транзистор, подошел к окну.
Метель за окном наконец-то унялась, и звезды рассыпались по небу до самого горизонта, словно слезы на подоконнике. Такая тишина стояла во всей деревне, что было слышно, как где-то в лесу гонялся за своей добычей сыч-тетеревятник. Иван Иванович надел валенки, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо. Он сделал несколько шагов по снежному насту, дошел до конца изгороди и увидел в окне дома Тимофея свет.
В этот момент до его слуха донесся отчетливый рокот приближающегося «Бурана». По всей видимости, водитель «Бурана» старался объезжать слишком глубокие снеговины и поэтому долго петлял.
Но вот, оглушая снежное безмолвие, мотопарты показались со стороны леса и направились к дому Тимофея. Они были с удобным самодельным прицепом, напоминающим приземистые розвальни. Сизарев замер и, вглядевшись в яркую лунную ночь, чуть было не вскрикнул: водителем «Бурана» оказалась Раиса Мартыновна.
Циркачка с колдовскими глазами приглушила мотор у крыльца и, оглядевшись по сторонам, тихо сказала:
– Ну, что, батя, отцепляй сани с товаром. Там два десятка аборигенов. Ну, как орангутан, жив еще или нет?
– Готов… – усмехнулся старик. – Помер, пакостник, в щель его туды! Могу похвастаться – все внутренности на месте.
– Молодец, батя, – задумчиво похвалила циркачка. – Ну, мои тоже со знаком качества, – кивнула она в сторону прицепа.
– Везучая вы, Раиса Мартыновна, – оживленно отозвался старик. – Прошу пирога с брусникой отведать.
Они прошли в избу. И только закрылась дверь, Си-зарев сразу бросился к дому старика. Первой попавшейся лесиной он наглухо придавил кованую дверь и завел мотор «Бурана», к которому были прицеплены сани с покойниками. Машина взревела и ходко покатилась по снежному насту.
Не проехав и полкилометра, Иван услышал приглушенные выстрелы карабина, потом мощные раскаты автоматных очередей.
– Розвальни уж больно тяжелы, надо отцепить, – застучало в сердце у Ивана, – иначе не уйти. Но без улик мне не поверят…
Он прибавил скорость, несколько минут мчался по заснеженной равнине, не выбирая дороги. И вдруг впереди показалась циркачка. Еще миг – и Ивана прожгло каленым железом, он рухнул в снег и потерял сознание.
Когда Сизарев очнулся, над ним стояли Раиса Мартыновна, Рольмопсов.
– Не умирай, орангутан, – кокетливо улыбалась «святая Раиса». – Ты мне еще такую службу сослужишь! Да и люблю я тебя!..
– Раиса Мартыновна… Так вы еще живы? – прошептал Иван Иванович и опять потерял сознание…
Рассказы
Совесть и деньги(Дрын промеж лопаток)
Посвящается В. М. Шукшину
Тольку Мошкина трясло, как в лихорадке.
– Охо-хо! – вскрикивал он по ночам. – Охо-хо! Не жизнь, а подлянка. Хоть в петлю лезь! Одна надежда на родственников.
«Здравствуй, дядька Афанас, – взволнованно сообщал он в письме. – Чувствую себя как последняя сволочь! Не писал ведь я тебе, дрын мне промеж лопаток, а как деньги понадобились – пишу, а еще так авторучкой нахряпываю – стол ходуном ходит. Плохи дела, Афоня… Беда! Просчитался. Кончил училище музакадемии, а работы – тю-тю! В кино поснимался немного, но это так, от нужды. Для души – ничего. Не берут ни в один театр. Говорят, Станиславского плохо понимаю. Этот товарищ у них вроде нашего пчеловода, система переживания у него развита как у самого светлого мудреца. Но есть возможность работать на эстраде. Был у главного по этому делу, худрука, обещал помочь, но для этого восемьсот тысяч нужно. Очень прошу, дядя Афанас, продай, пожалуйста, мой дом кому хочешь, но только чтобы восемьсот тысяч вышло. Доверенность на продажу отправляю. Давно я тебе не писал, а ведь я женился полтора года назад. Теперь у нас два сына – двойняшки. Одного в честь отца назвал, другого – в твою честь. Жду скорого ответа. Твой племянник Анатолий».
Вот что произошло с Анатолием Мошкиным в Москве. Он никак не мог устроиться на работу по специальности, которую любил больше всего на свете. Но отступаться не хотел. На первых порах столичная жизнь складывалась успешно.
Он прошел по конкурсу в училище по классу актера музыкальной комедии, женился на симпатичной москвичке с обувной фабрики, но через два года в училище стали возникать неприятности, а когда начались дипломные спектакли, то, к огорчению Тольки, экзаменационная комиссия пришла к выводу: «На московских сценах Мошкину не играть». По их мнению, имелась веская причина – его на героя-любовника готовили, а он якобы не потянул: голос лирический, а внешность острохарактерного злодея, то есть расхождение внутренних и внешних данных.
И в самом деле, выглядел Толька необычно: рост огромный, руки большие, тяжелые и такие длинные, что слегка касались колен. Сожмет кулак – боксерская перчатка получается, шапку зимнюю с головы снимет – уши, как два локатора, торчат, а запоет – голос чистый, серебряный, как у нецелованной девицы.
Получив свободный диплом, он окончательно пал духом: зашел в первый попавшийся магазин, купил бутылку водки и, отойдя к подоконнику, вылил содержимое внутрь себя. Обиженное сердце сильно защемило. Он полез в карман за дипломом и, раскрыв его, неожиданно обратился ко всем присутствующим:
– Дорогие мои, хорошие, разве Толька Мошкин не похож на героя-любовника? Ну, что молчите?
– Таких только в зверинце встретишь, среди человекообразных, – внезапно огрызнулась женщина с лицом, похожим на мороженую свеклу.
– Ну что же, пусть будет по-вашему… Дрын мне промеж лопаток… – Толька с трудом сдержал обиду и, выйдя из магазина, угрюмо направился домой, в тесную коммуналку.
– Толя, ты выпивши? Что с тобой? – растерянно встретила жена.
– Не вышло из меня артиста. Диплом дали. А работы не дают… Сдохну без сцены…
Наташа заглянула мужу в глаза. Глядя в их глубину, она забывала про все на свете, но пьяным видела его впервые и, не выдержав, прослезилась:
– Толя, ложись спать… Свет не без добрых людей, завтра поговорим.
Толька лег, но уснуть не мог. Мучила неизвестность, досада.
«Четыре года вкалывал, ни одной лекции, ни одной репетиции не пропустил – и вот те на! Может, на эстраду податься?»
Чтобы поступить на эстраду, надо было выдержать конкурс. Две недели Толька искал рассказ по душе, наконец нашел. Он вспомнил, что года четыре назад читал его, но тогда он ни хрена не понял, а теперь сердце словно обожгло.
«Ведь мне играть-то ничего не надо! Со знанием дела рассказать о человеке, душа которого не поддается никаким вычислениям, и шабаш! Ведь этот герой ну прямо с меня списан!» Рассказ Василия Шукшина назывался «Чудик».
Больше недели Толька из дома не выходил, учил рассказ как проклятый, во весь голос, даже придумал, как две песни в рассказ вставить, а вечерами, когда жена приходила с работы и дети еще не спали, устраивал прогоны отрепетированного. Жена переживала не меньше и на всякий случай заставила его подготовить еще один рассказ.
– Для страховки, – согласился Толька. – Не понравится «Чудик», а я им, дрын промеж лопаток: «Не спешите с выводами… У меня еще „Версия“ есть».
Так и порешили.
В день Толькинова показа в филармонии жена не находила места.
В обед сбегала в магазин и, купив рыбы, сварила для мужа любимую уху из трески.
Толька пришел домой поздно, глаза горели тусклым жалобным светом.
– Ну, что там? Он промолчал.
Жена налила ухи, села рядом.
– Рассказывай. На кого дуешься? Рассказывай.
– А что рассказывать? Этот тип, – сквозь зубы процедил он, – даже не пошевельнулся в бархатном кресле, лица не переменил! «Ваш „чудик“, – говорит, – просто шут рассеянный! А этот, из рассказа „Версия“, натуральный шизофреник, ну, переспал с любовницей – и молчи! А он – ха-ха-ха!.. Где вы, – говорит, – такие рассказы берете?»
– Как где? – удивилась жена.
– Я тоже оторопел. Неужто, думаю, он Шукшина не читал?! А он помолчал немного и говорит поставленным голосом: «Смелый вы человек, Мошкин-сороконожкин».
– Так и сказал?
– А что ему?.. С него как с гуся вода. «Шукшин, – говорит, – и сам-то не читал этих рассказов с эстрады». Я ему: «Не успел… Мафия сгубила». А он опять: «Ха-ха-ха!»
– Да кто он такой, этот «Ха-ха-ха»? – не выдержала жена.
– Сволочь он последняя, вот кто! А по должности худрук.
– Слушай, рассказывай по порядку…
– Про него еще и по порядку?! – Толька махнул рукой и стал есть уху. – «Вы, – говорит, – развеселили меня… Поете оригинально. Читаете неистово…» А сам – кабинет на запор и телефон отключает!
– Зачем? – удивилась Наташа. – Ведь он руководитель…
– Не руководитель, а рвач…
Треска в ухе жевалась плохо.
– «Да, вы человек способный, непосредственный, но для нашего худсовета это и есть помеха – им привычное подавай! У нас, – говорит, – вы точно по конкурсу не пройдете».
– И все? – с тревогой спросила жена.
– Не все… Я уж уходить собрался, а он тут и говорит: «Не торопитесь, товарищ Мошкин, решается ваша судьба», – а сам на запертую дверь глазеет. «Вы, – говорит, – человек талантливый, и мы можем принять вас в порядке исключения. Вы знаете, что такое „в порядке исключения“?»
– А ты что?
– Конечно, знаю, говорю… «Ну, а раз знаете – деньги готовьте», – говорит он, и так участливо добавляет: «Худсовет я на себя беру… Но, уговор дороже денег: восемьсот кусков, и ни рубля меньше».