В горницу вошла жена директора, неся за плечами огромный деревянный пестерь с онежскими щуками.
– Ну и холод в избе! Я думала, ты печку натопишь, а ты опять сахар аптечный грызешь. Хоть бы чаю согрел! Не совестно перед гостем-то?
– Теперь нам с Калинкиным некуда торопиться, – ответил супруг. – У нас сегодня праздник. Нам бы только поесть, да на боковую. Ты не представляешь, Лиза, сколько он чокеров раздобыл!
– Яков всегда молодец, – подхватила жена, – и валидол не сосет. Эх, Просекин, Просекин, по ночам спать надо, а ты к телефону, будто калека к телевизору, прирос. Взгляни в зеркало… Ведь ты не старик еще, а седой весь.
Как нарочно, в горнице зазвонил телефон. Гудки были пронзительными, долгими.
– Я слушаю, – сняв трубку, устало ответил директор, – ну-ну, да, да… Отпустить, говоришь? Так мы за него, Антонина, столько денег ухлопали! Холмогорский он. Ежели так безответственно работать будем, с одной мякиной останемся. Поймать быка надо, кровь из носу – поймать! Волки и без него сыты, а ежели, стервец, в суземье драпанет, из ружей палите. Мясо, говоришь, кому? Мясо только передовикам. А лучше живым его достаньте, слышь, Антонина, живым! Он ведь племенной…
Директор положил трубку, но телефон, как ужаленный, загудел опять.
– Я слушаю… А, Григорий Петрович. Ну. Ну… Да. Да. Зачем, говоришь, дом продали писателю? Так ведь он наш, онежский. И потом, Григорий Петрович, обидно нам, мы ведь школу каменную отгрохали, скотник с экспериментальной ямой сдаем, пилораму, дорогу! Ведь это легко сказать, а на деле каждый день, как у Шекспира в «Гамлете» – «быть или не быть?». А кто напишет про это, Григорий Петрович? Мы с вами? Мне лично писать некогда, да и непривычно, а вы далеко от нас, не осилите. Короче, я считаю, что нашему хозяйству просто необходим свой писатель. Ежели возражения есть, обсудим…
Директор подсел к Якову.
– Ну, спасибо тебе… Давай ради такого праздника стол организуем. Морошку моченую будешь?
Калинкин молчал. Голова кружилась от усталости, хотелось спать. Но так вот запросто очутиться с директором за одним столом было для него немалой радостью. Он терпеливо дожидался праздничной трапезы.
Наконец стол был накрыт. В центре его хозяйка поместила большую эмалированную сковородку с жареной медвежатиной.
– Ну что ж, добросовестный человек, – произнес директор, – еще раз спасибо тебе за чокера! Ради такого случая можно и брусничного морса выпить. Нынче брусника не уродилась, но мы с Лизой набрали.
– Медвежатиной угощайтесь, – настойчиво предлагала Лиза, – наша, онежская. Муж-то опять шатуна выследил.
Но Калинкин все еще стеснялся закопченных рук и прятал их под стол.
– У меня, паря, от Карел до Печоры, по всему европейскому Северу, кореша есть, – гостеприимно улыбался директор, чувствуя стеснение гостя. – Иначе нельзя… Ты руки-то не прячь под стол… С таким сердцем, как у тебя, и с грязными руками любо…
В горнице опять загудел телефон.
– На-ко, леший, – возмутилась Лиза, – поужинать не дадут.
Просекин поднял трубку.
– Я слушаю. А, Петровна. Что случилось? Прокурор и следователь? К нам, говоришь? Давно ждем. Надо их в нашу гостиницу устроить. Чего? Простыни кончились? Щас, Петровна, подожди… Лиза, – он устало обратился к супруге, – у нас чистые простыни есть?
– Нет, – сухо ответила жена, – на весь район не настираешься.
– Тогда извини, Калинкин. Идти надо… – Просекин поднялся из-за стола. – Не серчай, братуха, что так получилось. Работа дьявольская… – И ловким движением наполнил стакан Калинкина брусничным морсом, плеснув полстакана себе и, хватив глоток напитка, оглушительно крякнул.
– Ты что, совсем омедведился? – со вздохом упрекнула жена. – Что человек подумает?
Директор почему-то нахмурился, исподлобья посмотрел сначала на жену, потом на тракториста и, поспешно проглотив хрустящий груздь, заговорил громко, взволнованно:
– А я считаю, люди мои дорогие, так. Нынче у нас всяк выпьет, да не всяк крякнет, потому и тихарей много развелось. Тайком, черти, пьют, чтобы никто не видел да никто не слышал. Молвы боятся, а хуже того – друг дружку.
Директор вышел из-за стола, набросил на плечи овчинный полушубок, проверил карманный фонарик и, подойдя к старинному буфету, крякнул еще раз, только более оглушительно.
– Угощайся, Калинкин, ешь и пей досыта! – громко сказал он. – А ежели повеселиться надумаешь – сплясать, скажем, или попеть наших народных песен, то шибко-то не стесняйся. Вприсядку хоть до потолка скачи. Мы с Лизой тихарей не любим… А я сейчас… Командировочных надо устроить.
Директор вышел из горницы, а Калинкина вдруг так разморила вкусная еда да жар уже затопленной русской печки, что он, сам того не замечая, грузно опустился над столом, закрыл глаза и словно в теплую болотину стал погружаться. Сначала он довольно ясно ощутил и запах, и вкус болотины. На первых порах ему даже нравилось вбирать порывистыми глотками любимые с детства запахи и багульника, и вероники, и брусники, и клюквы, но чем дальше, тем дышать становилось трудней, и через некоторое время сознание его словно растворилось в темной жидкой массе. Он чувствовал, даже ясно видел разбухшие коренья горьковатых трав, которые мелькали перед его глазами, затягивали, и противостоять их природному дурману был не в силах. Теплая болотина неумолимо заглатывала его.
Проснулся он ночью… Кругом черная тьма. Сначала ему показалось, что он в душном погребе на прошлогодней гнилой картошке. Он пошарил по сторонам, но картошки рядом не оказалось, а вместо нее перед носом лежала ватная подушка. Изнемогая от духоты и жажды, он отбросил подушку в сторону.
«Какой стыд, – подумал он, – неужели меня так разморило, что я не помню, у кого уснул. Где мои спички?» Он потянулся к брюкам за коробком, но вдруг почувствовал, что лежит под темным байковым одеялом в одних трусах, в рваной морской тельняшке.
«Вот тебе и праздничек! Хотя бы порты нашлись!»
Он отшатнулся в ту сторону, где было тихо, и сразу же наткнулся на что-то твердое.
«Стена?! Ну да, конечно, стена! Бревенчатая, плотно покрытая бумажными обоями».
Калинкин начал отыскивать флотские брюки и морской бушлат. Он почему-то был уверен, что стул с верхней одеждой находится между деревянной кроватью и утепленной стенкой горницы, но, как ни пытался, ничего, кроме пустой тумбочки, обнаружить не удалось. Стараясь не шуметь, он стал обшаривать тумбочку, но половица под ним внезапно скрипнула, и где-то в темноте кто-то оглушительно крякнул.
Калинкин в отчаянии опять скользнул на кровать и вдруг увидел, что рядом с ним лежит глазастый кот, тот самый, что сидел с директором на одном стуле. Зрачки у кота были сильно увеличены и ярко горели в темноте.
Калинкин осторожно прошел вдоль стенки, нащупал какую-то дверь. Резко открыл ее и сделал решительный шаг вперед. Он был уверен, что за дверью находится какое-нибудь помещение, немного прохладнее и свежее, чем эта проклятая комната.
Но попал он в еще более удушливое помещение: здесь пахло соляркой, нитроэмалями. Калинкин попытался пройти вперед и наткнулся на какие-то скользкие железки. Нагнувшись, он без труда узнал свои чокера.
– Японский городовой! – прошептал он с обидой. – За что же меня казнят? Ведь я за всю жизнь ни одной соломинки не украл! Ни одной крошки хлеба не съел задарма! Как так получается?.. Я им чокера из-под снега больше восьми лет выцарапываю, а они меня в душегубке, как в тюрьме, гноят! Где совесть? Где справедливость?!
Калинкин прыгнул куда-то вперед навстречу воображаемой двери и попал босой ногой в теплое ведро с тягучей соляркой.
– Люди!.. У меня каждый чокер собственными руками добыт! Любой слесарь об этом скажет! Любой чокеровщик! Да если хотите знать, у меня их целая коллекция, потому как для любого тракториста исправный чокер превыше всего! Да я его ни на какую золотую цепь не променяю!
Опрокинув невидимое ведро с вязкой соляркой, Калинкин сделал два буксующих шага.
Где-то в соседней комнате вспыхнула настольная лампа, и в светлом проеме неторопливо показалось заспанное лицо директора.
– Калинкин, ты что раскрякался? Я и так знаю, что ты не вор и делаешь все не тайком, а на людях… Чего же ты кричишь? Может, деньги за чокера нужны? Так я тебе дам. А вот ежели черти по ночам снятся, домой иди…
Директор исчез, а Калинкин долго стоял в дверях как оплеванный.
Ни о каких деньгах он и думать не думал.
…И когда Просекин протянул ему расписку на получение денег, сказав при этом свою коронную фразу: «Долг платежом красен», Яков Калинкин был готов провалиться сквозь землю.
– Денег я не возьму, Матвей Евлампиевич, – еле слышно процедил он, не глядя директору в глаза.
– Почему? – удивился Просекин. – Ведь ты же заслужил… Если мало, еще выпишу. Только скажи мне по-честному, полуношник ты эдакий, откуда у тебя столько чокеров? Любопытство меня разбирает, и командировочный следователь интересовался.
– Чокера, Матвей Евлампиевич, я достаю у вас.
– Как у меня?
– В хозяйстве вашем. Многие трактористы из отдаленных участков теряют их, а я эти чокера, будь они неладны, выцарапываю из грязи, снега, потом ремонтирую и, когда у вас нехватка, вам сдаю.
– Чего?
Калинкину показалось, что Матвей Евлампиевич не расслышал, и он повторил еще раз.
– Да ты знаешь, что ты со мной сделал теперь?! Калинкин, душа моя, молодость моя! Калинкин! – Лицо Просекина светилось неудержимой радостью. – Дай я тебя обниму, голубчик ты мой! Дай я тебя расцелую, как сына родного! Ведь ты для меня нынче, как спелый колос на заре! Я-то думал, что такие люди повывелись, а ты есть, Калинкин, есть! Да еще как есть-то! Я тебе щас новый слесарный станок выпишу, чтобы ты по гроб жизни помнил, какие мы с тобой люди!
Он достал из комода кожаный бумажник и, вытащив оттуда бланки с печатями, положил на стол.
– Вот тебе бумага на получение слесарного станка. – Директор размашистым движением расписался и еще раз с любовью глянул на Калинкина. – А ко мне вчера прокурор со следователем приехали. Почему, говорят, у тебя все трактора на ходу, машины все работают?.. Лес заготовляешь, трелюешь, строишь много… А вот в соседних хозяйствах, мол, обратная картина: запчастей не хватает, машины стоят, картофель гниет… Да разве с такими людьми, как ты, Калинкин, возможно в хвосте плестись?! Или хозяйство запустить?! Держи расписку на получение денег да бумагу на станок.